Михаил Кречмар - Насельники с Вороньей реки (сборник)

А вот к тем, кто как раз и собирался этим заняться, охотники-промысловики немедленно начинали относиться с внутриклассовой ненавистью, которая, заметим в скобках, куда сильнее классовой.

Но, если судить по одежде, убитый мог быть кем угодно, только не охотником-промысловиком.

Правда, существовали ещё две версии, и я на всякий случай решил их обдумать.

Первая заключалась в том, что случайного прохожего убил случайный же прохожий.

Вторая – это то, что случайный прохожий увидел нечто такое, чего ему видеть ни в жисть бы не полагалось.

А такая вещь была всего одна – золото. Или, как здесь принято говорить, металл .

С начала тридцатых годов и по сегодняшний день добыча золота была абсолютной монополией сперва советской, а потом российской власти. Правда, в середине девяностых открылся короткий период свободного предпринимательства в этой сфере. Но так он и закрылся практически тут же. Попытка самостоятельной золотодобычи наказывалась строго – вплоть до расстрела. И точно так же наказывалось вмешательство в дела тех людей, которых по колымскому обычаю называли «хищниками».

«Хищниками» в шестидесятые годы стали называть тех людей, которые на собственный страх и риск занимались промывкой золота на брошенных полигонах, приисках или вообще в найденных ими самими микроместорождениях.

Именно эти люди, нисколько не сомневаясь, могли пустить пулю в появившегося рядом с ними и заинтересовавшегося их делами человека.

При этом таким «хищником» мог быть практически любой человек, ведущий здесь одиночный образ жизни, – Чохов или тот же Салькин.

Стоп, а откуда я взял, что этот человек не встречался с кем-либо из стойбища Дьячковых?

Его убили на полпути между базой Чохова и их основным лагерем, но оленеводы кочуют весьма и весьма широко, и оказаться кому-либо из аборигенов в устье Имлювеема в поисках убежавшего откола оленей так в десять было так же легко, как москвичу переместиться по линии метро от «Академической» до «Филёвской». Но за такую короткую встречу вряд ли можно было заслужить себе пулю в башку. Здесь у нас не Техас.

С этой мыслью я залез в спальный мешок и уснул.

Утро со всей наглядностью подтвердило, что точно не Техас. С северо-востока дул упорный ледяной ветер, свинцовая мгла неба стояла точно такой же, какой она была вчера перед закатом солнца. Порывы ветра пробрасывали крупчатый осенний снежок. Обстановка очень способствовала тому, чтобы расслабиться и остаться на весь день в спальном мешке.

Но путешествующий в одиночку должен быть очень самоорганизованным человеком, иначе он рискует в приступе лени остаться где-нибудь на расстоянии двухсот километров от посёлка до самой весны.

Под леденящими ударами ветра я собрал лагерь, влил в себя три или четыре кружки крепчайшего чая, закусил плохо прожаренным мясом и вновь пустился в путь по Вороньей реке.

Всё произошло примерно так, как я ожидал.

Просто для того чтобы это случилось, мне пришлось совершенно случайно бросить взгляд в глубь какой-то протоки, которая открылась передо мной буквально на три секунды. Там, среди высоких лиственничных стволов, стоял большой бесформенный низкий дом, из трубы которого поднимался тоненький серый дымок.

Каждый дом, каждая квартира, каждое строение, будь то хоть роскошный дворец, хоть убогий сельский сортир, живёт своей жизнью.

Знаками этой жизни являются самые обыденные вещи и, чаще всего, звуки.

Если база Чохова была временным пристанищем ворвавшегося в природу технаря, а метеостанция – имплантированными островком иного мира с чётко очерченными границами, то база Салькина выглядела неотделимой частью окружавшего её леса.

Угловые венцы избушки были не обпилены, концы брёвен беспорядочно торчали в стороны, в них были воткнуты топоры, напильники, какой-то шорный инструмент, полотна от лучковых пил, ножовки и прочая утварь, необходимая таёжному человеку, которому надо, чтобы они всегда находились под рукой.

Базовая изба тоже грешила пристройками, как и дом Чохова, только вот все эти дополнительные строения здесь были какими-то неряшливыми и ободранными: крыши имели навесы сантиметров по семьдесят – метру, а в стены во все возможные места были вколочены двадцатисантиметровые гвозди, и на этих гвоздях висело всё: рессоры для снегохода, катки, пружинные амортизаторы, обручи от бочек.

Вообще архитектурный стиль данного человеческого жилья я бы определил как «сорочье гнездо», причём гнездо на ветру. Уж такое складывалось впечатление, несмотря на то что вся усадьба, или, как принято говорить, база, была запрятана в высокоствольном лиственничном лесу.

Три собаки, лежащие у сеней, только лениво замотали хвостами, когда я причалил к берегу. Привязав лодку, я поднялся по косогору, подумал, что база стоит низковато и не исключено, что её заливает в паводок, и постучал в дверь.

Салькин был низеньким пожилым мужичком с длинными, ниже ушей, седыми волнистыми волосами. Как и все лесные люди, сухощав и коренаст, как вцепившийся в скалу лиственничный корень. Не очень внушительный, но всё-таки корень. Причём лиственничный, то есть почти такой же крепкий, как железо.

– О! Надо же, люди! По воде, как посуху?

– Сплавляюсь с верхов.

– До Куйла? Тогда надо поторопиться. – Он взял в пальцы шарик сухого снега и растёр его. – Переночуешь?

– Да чаю попью.

– Ага. А как ты базу нашёл? Её с реки не видать почти.

Я мог бы сказать ему, что нашёл не менее полусотни баз, хозяева которых совсем не желали быть обнаруженными, но промолчал и прошёл внутрь. Здесь меня встретил уже знакомый кислый запах застоявшегося воздуха.

– Я вообще-то охотовед.

Салькин мгновенно окаменел. «Охотовед» в этих местах означает проверку документов, изъятие оружия, вымогательство взяток. Примерно то же, что в городе означает визит милиционера.

– Я просто разговариваю с промысловиками по части организации охот для богатых русских и иностранцев, – поспешил добавить я.

– И какие же богатые русские поедут сюда? – сощурился Салькин.

– Те, которые хотят застрелить местного лося.

– Из-за лося – сюда ехать? – протянул Салькин недоверчиво. – И чего это будет стоить?

Разговор поворачивался в неудобное для меня русло. Салькин в принципе отказывался мне доверять и, судя по всему, имел для этого кое-какие основания: то ли у него неправильно были оформлены документы на участок, то ли ему просто не хотелось видеть здесь чужаков ни за какие деньги. Я встречал такую породу людей: этим людям было вполне комфортно внутри созданного ими для себя относительного одиночества. Семь-восемь месяцев они не покидали своего промыслового участка, а оставшееся время проводили в ближайших посёлках в запоях, дикой гульбе и меновой торговле. Причём даже с точки зрения среднестатистического городского гопника гульба эта была на редкость скучной и однообразной – выпил-упал-встал-снова выпил. После этого они опять материализовывались на участке, иногда вместе с ними появлялись какие-то женщины, которые, впрочем, очень быстро от них сбегали. И судьбы этих женщин были в десятки раз замысловатее и жутче любых пешковских или короленковских рассказов. Многие из таких промысловиков умрут в своих зимовьях, в лодках, на тропе – от разрыва сердца, с похмелья, замёрзнут в пути или просто молча повалятся на нечистый пол, подавившись в полуглотке чёрным чаем.