Василий Казаринов - Рассказы

— Бред какой-то! — швырнула газетку на пол, выключила свет.

В конце недели Николай Иванович, заместитель, обшарпанный и обтрепанный человечек маленького роста, вечно скверно выбритый, с грязным воротничком и засаленными манжетами — как его неряшливость раздражает! — робко просунул голову в кабинет в конце рабочего дня, напоролся на ее красноречивый взгляд, вопрошающий — "Что у вас? Только быстро!" — зашел, помялся на пороге.

— Вероника Васильевна… Вам не здоровится? Вы как-то последние дни на себя не похожи. Рассеяны, молчаливы — как будто все о чем-то своем думаете. Да вот и на сегодняшней оперативке…

— Бред какой-то! — фыркнула, насупившись. — С чего вы взяли? Я в полном порядке. Если вы только с этим пожаловали, то до свидания, до понедельника, — когда за замом закрылась дверь, еще долго сидела, ритмично постукивая колпачком ручки по столу, потом сняла телефонную трубку, прикрыла глаза, покачала головой: — Господи, что я делаю… — но все-таки набрала номер, тот, из газетки, почему-то он четко отложился в памяти, и все эти дни вертелся перед глазами.

.

В полутемной прихожей пахнет воском — огромная толстая свеча, стоящая на тумбочке под зеркалом, слабо потрескивает, рассеивает тусклый шарообразный свет. И еще чем-то пахнет — церковным — ладаном что ли… Тяжелая пурпурная портьера плавной волной катит наискосок из-под потолка, наполовину открывая дверной проем. На пороге — женщина лет двадцати пяти: черные, как смоль, волосы пышно клубятся, полные губы на красивом лице, в котором есть что-то цыганское, ярко пламенеют, если не сказать — полыхают, в черных глазах — лукавый интерес.

— А-а-а, моя хорошая… Ты за любимым? — с церемониальной плавностью воздела руки, широкие рукава белоснежного балахона, напоминающего длинную, до пят ночную рубаху, соскользнули к локтям. — Ну, проходи, моя ласточка, пойдем строить наш заговор…

"В гадальный салон что ли угодила? — мелькнула в голове шальная мысль. — И дернул же черт позвонить по этому дурацкому телефону… Ну да теперь деваться некуда! " — двинулась за белым саваном под пурпурную портьеру, с минуту стояла на пороге, пока глаза не привыкли к полумраку.

Тесная комнатка, окна занавешены плотными шторами, мягкой ковер на полу, низкий круглый столик по центру, на нем россыпь карт таро, просторная с пологими краями плошка, в которой тускло горит красная свеча — больше ничего, даже присесть некуда.

— А ты садись, хорошая, садись к столу нашему, да, на пол, на ковер, вот так, устраивайся, расскажи мне свою печаль, поведай, — плавно, нараспев тянет гадалка. — Кто твой суженый, по ком сохнешь, сердце изводя печалью?

Хм, сохнешь… Ну и словцо — оно вряд ли в эту строку ложится. Толком посохнуть не успела, поженились спустя месяц после знакомства — долго ли это студентам? Она училась в МИИТе, Сережа на филфаке в пединституте, встретились на вечеринке в общежитии, и — понеслось, поехало…

— А долго ли он сердце тебе тревожит?

Да уж тринадцать неполных лет… Вот именно — тревожит, он в самом деле человек тревожный, с ним не заскучаешь: после института подался работать в газету, вечно где-то пропадал в командировках, а когда не пропадал, то на чинную, размеренную семейную жизнь с ним рассчитывать не приходилось. Вечно — полон дом гостей, шум, гам, дым коромыслом, песнопения под гитару…

— Ну что ж, песня — она душу греет…

Возможно. Песни в их кругу были приняты хорошие, про дальние дороги, расставания, тоску и ожидания встреч — Сережа хорошо играл и пел, голос у него негромкий, на глубокий, чуть хрипловатый. Что же он особенно любил? Ах да, вот это: "Мама, мама! Просто я дежурю, я дежурю — по апрелю…" Как это можно дежурить по апрелю? Дежурить можно по станции, по министерству, но по апрелю — это как?

— В этом он был мастер, — усмехнулась Вероника, поглядывая на гадалку, которая, подавшись к свече, поводила над жидким огоньком ладонями. — И в газете своей все первоапрельские шутки придумывал. То статью напечатал о том, что рухнула Пизанская башня — и фотографию развалин туда же тиснул. То сочинил, что "Титаник" подняли со дна, отремонтировали и пустили в плаванье. Еще что-то… Ах да, написал как-то, что на Тишинском рынке пиво продают по старым ценам, по тридцать семь копеек за бутылку — скандал вышел страшный, народ чуть в щепки этот несчастный рынок не разнес: где, мать вашу, наше пиво?

— А было ли хорошее? — гадалка, окунув пальцы в баночку с каким-то порошком, посыпала щепотку на огонь, свеча отплюнулась мелкими, пушистыми искорками. — Между вами — было.

Вопрос… Наверное — да. И наверное, именно в том, что все у него происходит с бухты-барахты. То прибежит вечером — шевелюра дыбом, глаза горят: "Айда завтра в горы! На лыжах кататься! Да черт с ними, с планами! С заказом билетов черт! Улетим как-нибудь! — и — бах! — на колени. — Ну милая, я тебя умоляю!" Все отпуска — так. То в горы, то на море, то куда-то за Полярный круг, на Северный Урал… Но, положа руку на сердце, в этих внезапных и нелепых побегах от домашнего уюта была своя прелесть.

— А не ты ли, моя хорошая, виновата?

— Кто знает, — пожала она плечами. — Возможно. Просто однажды сказала ему: все, Сережа, я устала от такой жизни. Он не хотел уходить. Потом все-таки ушел. Он в общем-то человек тонкий, понимал, чувствовал мое настроение… — она помолчала, потом резко поднялась с пола, тряхнула головой: — Ну все, хватит с меня этого бреда. Я пошла, — на пороге обернулась, прищурилась: — И знаешь что… Не называй меня так — моя хорошая. Я не хорошая. Я вздорная и глупая баба, дошло?

— Эй! — донесся до прихожей тихий голос гадалки. — Ты губы-то подкрась. Волосы поправь. Тебя ведь дома, как обещано, твой суженый ждет.

— Ой, ну прекрати ты нести ахинею! — и вышла, громко хлопнув дверью.

Но едва шагнув за порог, остановилась как вкопанная, принюхалась — потревожил какой-то новый, выпадавший из традиционной обоймы привычных домашних запахов, аромат — терпкий, отчетливый, жесткий. Так пахнет мужской одеколон. Чувствуя, как дыхание вдруг перебилось и ноги сделались ватными, заставила себя пройти по коридору. Налево — кухня, дверь распахнута, на табуретке у стола сидит, закинув ногу на ногу, Сережа: старые джинсы, вылинявшая полосатая майка, шлепанцы — его вечная домашняя одежда, которую она полтора года назад упрятала подальше в шкаф с глаз долой.

— Привет! — как ни в чем ни бывало, широко улыбнулся он. — Вот здорово, что ты пришла, — он облизнулся, почмокал губками. — Кстати, а что у нас сегодня на ужин? Жрать охота, сил нет.

— Этого не может быть… — ошарашено прошептала она.

— Ты о чем это? — удивленно моргнул он, приоткрыв рот — он слишком картинно сыграл эту сценку, и она начала догадываться; и окончательно догадалась, когда он, обняв ее за плечи, повел в гостиную, толкнул дверь, открывая ее взгляду торжественно накрытый стол с массой всякий вкусностей, шампанским. — Как это мило! — расхохотался он, приветствуя гостей. — Какая трогательная неожиданность!