Василий Казаринов - Рассказы

Она подумывала исключить зеркало из предметов обстановки и даже как-то попробовала выдрать его, но медный овал был основательно распят на стене четырьмя мощными шурупами, закрученными намертво, и она эту затею оставила.

Автобусы из города к точке не ходили, оставалось надеяться на случайную попутку, да и какая попутка в четыре часа утра, когда звенел для Сани будильник, так что неделями стоял городской дом пустым — с тех самых пор, когда однажды она заночевала в вагончике-балке, брошенном строительными рабочими неподалеку от столовки и служившем чем-то вроде подсобки. Перемаявшись тогда ночь на двух брошенных на пол ватниках и намяв в дремотном ворочанье с боку на бок тяжесть в груди, она тем не менее справедливо рассудила, что иной раз перекемарить в вагоне все же лучше, чем плутать в ночи до дома, а если хлам вынести, а если прибраться, да стены утеплить, да занавески на окна… Словом, забелели на одетых в решетчатые намордники окнах занавески, перебралось сюда кое-что из домашней мебели, диван-кровать, платяной шкаф, пара стульев, тумбочка, старый обеденный стол, потом и буржуйка высунула наружу ломаный нос — а что, можно жить, вполне, вполне, — и неделями она не выбиралась с точки: куда да и зачем?

Пару раз той осенью к ней ломились подгулявшие дорожные люди — она босиком подходила к железной двери с тяжелым засовом и, проглотив от страха дыхание, слушала ласковые нашептывания ночных гостей, суливших сладкую водочку, душевный разговор и разгон придорожной скуки, и, искушаясь простотой и бесшабашностью их тона, она готова была стронуть засов с места, но, услышав дрожащими пальцами прохладу запорного металла, моментально приходила в себя и громко, базарным, с надрывом голосом окатывала визитера матом. Но однажды все-таки дверь она открыла и впустила в дом красивого черноглазого дальнобойщика, он угощал приторным винцом "Кагор", рассказывал смешные анекдоты про Абрама с Сарой, Петьку с Анкой, про Брежнева с Никсоном, от него отчетливо пахло чем-то греческим (так пахло растительное масло в больших жестяных банках, которые ей однажды привезли со склада) — словом, это был веселый, сильный и сочный мужчина, неутомимый и даже жестокий в своих ласках, наутро она едва поднялась, все тело ныло. В пять утра он, не проспавши и получаса, вскочил, повел загорелыми плечами, отчего по телу прокатилась плавная и красивая мышечная волна, омывшая бугорки мускулов, выкурил натощак папиросу и сказал, что на обратном пути заглянет.

Все они так.

Ага, заглянет, как же, жди! Все, что от него осталось, — это красивый продолговатый пластиковый брелок, в прозрачное тело которого была вмонтирована невероятной красоты женщина в купальнике — стоило предмет поставить на попа, и купальник плавно стекал с женщины, медленно открывая сочную целлулоидную грудь и все остальное. Он забыл эту игрушку на столе, а может быть, и намеренно оставил под газеткой, Саня упрятала брелок в верхний ящик тумбочки.

Потом была долгая одинокая зима, ввергавшая точку и все, что на ней было, в странное состояние, напоминающее невесомость. Это ощущение зависания между небом и землей, парения в каком-то безначально-бесконечном пространстве скорее всего сообщало Сане не столько безлюдье, сколько притертость к дороге, которая не имела видимых пределов; на западе трасса утончалась и таяла в плоском горизонте, на востоке вползала на пригорок, как будто улетая в небо. Все долгие зимние дни она бережно носила в себе обиду на своего первого мужчину, но к весне оттаяла, ожила и стала опять пускать в вагончик дорожных людей — только их, проносящихся мимо, смертельно устававших в пути и засыпавших каменным сном после первой и, как правило, единственной близости. Эдакая ее разборчивость сделалась в городе предметом обсуждения и вызывала ворчанье в мужской части оседлого, укорененного за своими прочными заборами населения, женская же часть, побеспокоившись, угомонилась: пускай, на наших глаз не кладет — и на том спасибо: до ненадежной и ветреной шоферни городским жительницам было мало дела.

Саня не задумывалась над тем, отчего рука оттягивала дужку засова в ответ на стук в дверь, никакой радости в грубых, топорных ласках дорожных людей, алчно тискавших ее маленькую грудь, она не чувствовала, да и во всем остальном тоже, находя это остальное чем-то вроде продления за школьным порогом тех мучительных гимнастических упражнений, которыми изводил их преподаватель физкультуры по кличке Циклоп, приземистый квадратный человек с огромным лицом, причудливым челюстным аппаратом — в момент произнесения команд челюсть двигалась почему-то в продольном направлении, словно перетирала слова, — и невыносимо узко посаженными жесткими глазами. Процесс физического закаливания молодежи он сводил исключительно к отжиманию от пола. Привыкшая понимать жизнь как взаимодействие материальных предметов или разнообразных сыпучих, текучих или гранулированных веществ, она опять-таки не задумывалась, почему ее благорасположением пользуются летучие дорожные люди, впрочем, дорога знала: за короткий постой Саня требует определенную мзду.

— Эй, а на память что-нибудь! — говорила она своему на-одну-ночь-постояльцу, припомнив, как видно, первого, от которого остался брелок.

Второй был водителем крытого грузовика, везшего откуда-то куда-то картошку, неторопливый в движениях мужчина лет сорока с заскорузлым, слегка шелушащимся, словно обмороженным лицом и удивительно теплыми, смеющимися глазами.

Он усмехнулся (глазами), пошарил в бездонном кармане брезентовых брюк и вычерпал оттуда голубую разовую зажигалку, подбросил ее на ладони и виновато пожал плечами.

Она кивнула и протянула руку.

Со временем дорога узнала о характере Саниного оброка. В глянцевой лоснящейся картонной коробке из-под импортных сапог, хранящейся под кроватью, собралось значительное количество предметов мужского обихода (исключительно мужского, подношения в виде дешевых колечек со стеклянными сапфирами и рубинами, того же сорта беспородных брошей и ниток с папуасскими бусами она почему-то отвергала). Тут были брелоки и зажигалки, мундштуки и открывашки для пива, перочинные ножики и шариковые ручки, поясные ремешки и бросовые часы с ослепшими циферблатами, расквашенные кошельки и бритвенные станки, затянутые в чехол окаменевшей мыльной пены, — словом, исключительно те невзрачные, неподарочные предметы, что годами служили дорожным людям и надежно хранили воспоминания о прикосновениях их жестких, изъеденных трещинами и ссадинами ладоней. Иногда после смены она, жарко натопив в вагончике, забиралась под одеяло, доставала коробку, усаживалась поудобней и перебирала вещи, глядя в черное, всплакнувшее от жары окошко, к которому время от времени прикасались кроваво-красные шрамы от пролетевших мимо габаритных огней. Просто сидела и ни о чем не думала.