Эдгар Вулгаков - Течение времени

Все время, пока говорил Ларин, Николай Николаевич сидел, не меняя позы, уставившись в одну точку. Он внимательно слушал, и одновременно в сознании мелькали события его жизни. Выходит, бесцельно прожитая жизнь. Конечно, не так, конечно, не так. Много было создано полезного, но можно было бы сделать еще больше, если бы они жили в свободном от коммунистической идеологии демократическом государстве.

Ни на кого не глядя, погруженный в себя, в свои нелегкие воспоминания, заговорил Дан:

– Отца помню хорошо. Он был убежденным коммунистом и работал в Коминтерне. Его библией был «Капитал» Маркса. Помню, приходили к нему товарищи, и я часто слышал: «прибавочная стоимость», «рента», работы Ленина… Отец восхищался: «До чего просто и так глубоко». За ним приехали ночью, в тридцать восьмом. Нас с матерью не тронули, а другую семью из нашей большой коммунальной квартиры взяли всю – мужа, жену и сестер, только что окончивших десятилетку. В освободившуюся комнату въехал какой-то НКВДэшный чин, от которого я метнулся в сторону, столкнувшись в коридоре:

– Что, испугался? То-то! Не тронем!

– Года через два он куда-то исчез, а во вновь освободившуюся комнату въехал дворник нашего дома – стукач и сволочь. Семья его жила в деревне, и мы ее не видели. В Москве у него была, как он говорил, другая баба, из его деревни, тоже дворник и его первый помощник.

Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?

Посылая в командировку за границу, выдают брошюру, как надо отвечать о нашей жизни в самой свободной и счастливой стране на свете – в СССР. Каждый шаг и каждый вздох под контролем. Партия и правительство нам не доверяют, окружают свое безбедное существование огромным аппаратом КГБ, цензурой, закрывают научные разработки, не представляющие секрета, но способные двинуть вперед смежные отрасли. Теперь Андропов думает о регулируемой государством экономике при некоторой свободе производственных отношений. То ли еще будет, если экономика страны дышит на ладан! И это понятно: при низкой производительности труда и развале сельского хозяйства за счет бюджета содержатся огромная армия, и аппарат надзора, и чиновничий аппарат многих десятков министерств и ведомств. Причем это далеко не все. А наша милитаризованная промышленность и ее основная часть – военно-промышленный комплекс, работающий в режиме чуть ли не военного времени! А десятки компартий и «прогрессивных» движений, а содержание КПСС и ее аппарата (или она обходится за счет членских взносов? едва ли!), этого не выдержит ни один бюджет самой развитой в экономическом отношении страны! Самым большим вредителем нашей жизни является любимая партия, загоняющая страну в экономический коллапс. В стране и в партии должны произойти большие изменения, и мы на их пороге.

Уже собаки давно перестали носиться по саду и мирно посапывали в ногах у своих хозяев, уже все женщины поочередно и все вместе выходили на крыльцо и смотрели с тревогой в сторону поглощенных разговором мужчин. Судя по всему, разговор принял напряженный характер. Елена Федоровна хотела подойти к скамейкам и сгладить шероховатости, если таковые возникли, а Танюша сожалела, что засела за свои бумаги, а не принимает участие в этом несомненно интересном разговоре.

– То, что я услышал, ужасно, – после долгого молчания тихо произнес Алеша-младший. – И хотя я воспитан в любви к России, к русской культуре и русскому языку, я рад, что родился во Франции. Моя русская мама сбежала из России, потому что задыхалась в атмосфере контроля за ее мыслями и чувствами, а ей нужна была liberté – свобода! Я буду думать над словами Николая Николаевича, и папы, и дяди Дана о жизни в России под дамокловым мечом надзирательных учреждений.

Позвали ужинать. Общий разговор не получался – просто перекидывались словами на разные темы в разных концах стола, как вдруг Алексей Петрович начал читать стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и из других книг, читал много, с закрытыми глазами, ни на кого не глядя, погруженный в себя. Прочитав почти весь цикл «Живаго», вернулся к его началу: «Гул затих…», а Леночка, тихо отодвинув стул, подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижавшись щекой к его щеке.

– Мамочка, пусть папочка не терзает себя и нас. Папочка, не надо. Я никогда не слышала такого проникновенного чтения. Это замечательно, но раздирает душу. Я тоже хочу тебя поцеловать, мой подруг. Алешка, почему молчишь?

– Я давно понял грандиозность русской поэзии, и то, что она недостаточно известна на Западе.

– Алеша был первый и единственный неординарный человек, которого я встретила в молодости, – тихо заговорила Светлана. – Вот почему я долго не выходила замуж: в памяти всплывал образ Алеши, когда он читал стихи. Только ты не зазнавайся, впрочем, зазнаваться ты не умеешь. Я тоже хочу тебя поцеловать. Этот поцелуй Дану не страшен, потому что Аветик стал для меня всем в жизни, а Леночка и Алеша – мои единственные друзья.

– Что это вы, друзья, пошли объясняться Алешке в любви, – встрепенулся Дан, – как будто у него сегодня день рождения?

Вместо Алексея ответил Николай Николаевич:

– Этими стихами, Алексей Петрович, вы подвели черту под сегодняшними разговорами в саду. Основная идея «Гамлета» – беспомощность человека перед судьбой, у которой заранее «…продуман распорядок действий…» и перед фарисейством, ускоряющим развязку. Я представляю себе эти стихи как трагическую музыкальную тему глубже Баха и грознее Бетховена, такой мощи, когда небо падает на землю. Моя жизнь предопределена принадлежностью к партии и к ее особенно изощренной фарисейской части – к КГБ.

– Вот что я замечаю, друзья мои, – после небольшой паузы задумчиво произнес Алексей Петрович. – В последние годы мы все реже и реже читаем стихи вслух, наслаждаясь отдельными поэтическими образами, и все реже ходим слушать музыку в консерваторию. Надо исправляться.

Утром в саду Николай Николаевич, взяв под руку Алешу-старшего и Дана, вернулся к вчерашнему разговору:

– Ребята, вы правы, давая моей деятельности негативную оценку. Я идеологически обработанный продукт сталинского времени, оставленный живым при послевоенных репрессиях. Во мне видели безвредного наивного чудака, полезного партии в силу лубочного восприятия жизни, подобной красивой сказки из кинофильма «Кубанские казаки». И в этом «прекрасном кошмаре прошлого», как сказал один хороший писатель, я жил и работал с раннего утра и до ночи, и был счастлив, если удавалось улучшить жизнь народа в моем районе, а значит, и в моем государстве. Я закрывал глаза на проведение сталинской откровенно фашистской политики в партии, старался как-то сгладить ее, был уверен, что она будет осуждена. Я же советский человек, так же как и вы, а это люди какого-то особого толка, которые жили как в песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А вот парадокс вашего поведения заключался в том, что вы были патриотами страны с ненавистным режимом, который критиковали среди друзей не далее кухни. Но, пожалуй, самое главное, вы многого, очень многого не знали, как и вся техническая интеллигенция, работающая в «ящиках». Про ГУЛАГ стало известно недавно, о «самиздате» знали только понаслышке. Ваше инакомыслие рождалось и замыкалось в узком кругу таких, как вы, и на просторы не выходило. А за критику спасибо, я знаю, что вы мои друзья. А теперь мне хотелось бы поговорить с Алешей-младшим. У него ко мне имеются вопросы.