Эдгар Вулгаков - Течение времени

Алеша хорошо запомнил лишь начало свадьбы, целование с невестой под традиционное «Горько!» и свое сообщение о том, что Леночка Лаврентьева стала Леночкой Лариной. Еще он помнил, как читал стихи, как потом целовался с мамой и почувствовал ее слезу на своей щеке.

– Почему, мамочка?

– Все хорошо, сынуля, все хорошо. Только пей осторожно. Ты же не привык.

Потом он целовался с папой, с Димычем и его отцом, с Наташей, с ребятами, ни на шаг не отпуская от себя Леночку. Пьян был впервые за свои двадцать пять лет, переходил от гостя к гостю, нарушив традицию свадьбы, когда молодожены сидят во главе стола, принимая поздравления. Утром отнесли столы и стулья и приволокли тахту, которую загородили шкафом и ковром. В этом отгороженном закутке Алеша с Леночкой провели свой медовый месяц и еще месяц до окончания ремонта в Кривом переулке при корректном, ненавязчивом патронаже мамы и папы, старающихся уменьшить неудобства жизни счастливых молодоженов в одной комнате с родителями.

Выросший в этой квартире, Алеша воспринимал окружавших его людей почти как родственников с разной степенью родства в зависимости от его симпатий. Во все времена его окружали тетя Катя, тетя Таня и другие соседи, на глазах которых он вырос и жил вместе в одной квартире, окончил школу, институт, женился, познавал мир во всем его великолепии и мерзости. А население квартиры не знало ни музеев, ни симфонических концертов, ни оперы, ни балета, ни драматических театров. Драмой была их жизнь в борьбе за существование, за утверждение своих позиций в очередях за продуктами или за ширпотребом, на кухне или в семье.

Рядом с Алешей были родители, в первую очередь мама, которая могла провести его без потерь веры в человека через антигуманную жизнь обычной коммунальной московской квартиры. Высокая, стройная, сероглазая, со свободно ниспадающими пепельными волосами, красивая и умная, его мама держала себя с достоинством и простотой, присущей интеллигенции, была спокойной и сдержанной, заинтересованным слушателем. Мама могла найти общий язык и с малограмотным, и с образованным, содержательным человеком, много читала и хорошо знала русскую и зарубежную литературу. Это она открыла Алеше бездонную красоту поэзии и помогла попасть в закрома хорошей районной библиотеки, где не на полках, а в шкафах хранились книги, не рекомендованные широкому кругу читателей, поскольку облеченные властью сами решали за народ, что ему можно читать, а что – нельзя. Мама привила Алеше любовь к настоящей литературе – великой русской и мировой.

Запомнилось Алеше, как примерно спустя год после окончания войны они вместе с мамой ездили на ее родину. Билеты на поезд Алеша купил с большим трудом, отмечаясь в списке очереди несколько дней. Поезд шел очень медленно, останавливаясь буквально у каждого столба. Для Алеши особенно был интересен переезд через вчерашнюю границу. И вот они уже в бывшей «загранице», куда уже просачивались, пока еще не очень широким потоком, в основном москвичи и ленинградцы.

Поразила непривычная архитектура, уличная реклама на чужом языке. Они приехали в незнакомый город, затем перешли на платформу пригородного сообщения, к которой только-только подошел поезд. Тотчас весь перрон и, казалось, весь вокзал, стал наполняться стойким запахом клубники. Огромные ягоды лежали на дне плоских корзиночек, высота бортиков которых несколько превышала размеры ягод, а сами корзиночки, по десять-пятнадцать штук уложенные друг на друга, перевязывались крест-накрест лентой. Это чудо привезли на рынок местные жители. Мама сказала:

– Все как прежде, когда я уезжала отсюда во время революции.

Было жарко. Поезд тронулся. Пересекли по временному мосту сначала одну очень широкую реку, вскоре другую – поуже:

– Сынуля, приехали.

Почти всю дорогу мама была сосредоточенна и молчалива.

Спать Алешу положили в кабинете тети, учительницы гимназии, а теперь школы, на черном кожаном диване. В кабинете стоял большой письменный стол, за зеркальными стеклами книжных шкафов размещалось много толстых книг, на корешках которых золотом тускло поблескивали латинские буквы. Пришла мама, подсела к Алеше, уже лежавшему под одеялом.

– Как, мальчуган, тебе хорошо?

– Да, конечно! Ты знаешь, я впервые буду спать в отдельной комнате.

– Да, дорогой, это замечательно. Знаешь, я всю жизнь мечтала об отдельной квартире, и непременно с ванной, но, по-видимому, такая роскошь не для нашего поколения. В конечном счете, не в этом счастье.

На следующий день они отправились к владениям деда, где проходило мамино детство, на самом берегу реки. У деда были архитектурно-строительные мастерские и деревообрабатывающий цех: он строил дома на взморье. И курзал на высоком каменном фундаменте недалеко от песчаного пляжа, возле дюн, тоже построил дед. Однажды коварная река так разлилась, что все дедовское производство, и усадьба, и много земли ушло под воду.

– Мамуль, а разве нельзя было поднять со дна реки наиболее ценное, например, станки?

– Нельзя, так как из-за наводнения образовался провал очень глубокий – более тридцати метров.

На следующий день после приезда Алеша с мамой поехали к тете Лиле, маминой сестре. Они сели в пролетку, и под цоканье копыт перед их глазами проплывали красивые дома, парк, канал с белыми лебедями. А вот и Гертрудинская церковь, слева от которой в большом красивом доме жила тетя. Тяжелая входная дверь с полированными стеклами, широкая пологая мраморная лестница, витая решетка под дубовыми перилами, зеркала на площадках между лестничными пролетами, расписанные цветами стены, лифт – нечто похожее Алеша видел раньше только в кино. Дверь открыл полковник и, даже не спрашивая, к кому пришли, кивнул головой в сторону одной из дверей. Постучавшись, они вошли в комнату тети Лили. Оказалось, этот военный, вселившись в квартиру тети Лили, оставил ей только одну комнату, а остальные четыре, причем с мебелью, забрал себе. Таких военных называли оккупантами. Через несколько дней после приезда Лариных полковник, по словам тети Лили, стал с ней разговаривать по-человечески – исчез начальственный, повелительный тон. «Узнал, что вы из Москвы. Возможно, его вселили незаконно и он боится», – предположила она.

В то время Алеша, комсомолец, к процессу изъятия излишней площади – уплотнению, к которому давно привыкли в СССР со времен революции, относился спокойно: перед глазами возникала национализированная московская коммунальная квартира, в которой они жили. Дом на взморье вскоре тоже национализировали, и дети старшей сестры мамы, примерно Алешиного возраста, переехали в маленький домик из двух комнат, находящейся в их усадьбе.