Ирина Велембовская - За каменной стеной

Когда Маня добралась до железнодорожного разъезда, была тихая черная ночь. Дождь, моросивший с вечера, уже прошел, но было очень влажно, туманно; каждый придорожный куст, овражек, ложбина полны темноты и сырости.

Оставив подводу у переезда, Маня взяла с телеги отсыревший ватник, пошла в станционное помещение.

— Не опоздает ночной?

— Три ноль-ноль, — сонно ответила дежурная.

Без пяти минут три Маня вышла на полотно. Поля вокруг из черных стали серо-голубыми, бескрайними. Над болотцем около насыпи лежало сырое, ватное облачко, словно наколотое на осоку.

Темная громада состава поплыла мимо. Паровозная гарь на минуту заглушила травяную свежесть, земляной холодок.

— Мама! Кидай мешки-то! Стоять не будет.

Тетка Агаша поставила на просмоленные шпалы тяжелый деревянный чемодан. Переждала, пока, засвистев и заскрежетав, прополз и ушел в белую даль ночной поезд.

— Доехала! — сказала она, словно с непривычки вдыхая ошеломляющую свежесть полей, облитых мелким ночным дождем. — И как это они там в Москве дышат?! Здравствуй, дочечка!

От станции до Лугова шесть верст полями. Дорога рыхлая, липкая; от колес летят в стороны комья чернозема, по спицам стегают высокий татарник и осот, обмытые дождиком.

— Ну, дела какие у вас в совхозе? — спросила тетка Агаша. — Небось еще с прополкой тюхаетесь? Директор-то новый как там командует?

У тетки Агаши сухая рука, и вот уж год, как определили ей пенсию. Раньше, когда в Лугове был еще колхоз, она кое-что работала: сторожила, ходила полоть, редить морковь, свеклу. Но и теперь, плохо привыкая к своему положению, тетка Агаша вмешивалась в совхозные дела, критиковала и ругалась с бригадирами и учетчиками, если что было неладно. Этой весной приехал в совхоз новый директор, а тетка Агаша перед ним тоже не утерпела, «выказала характер».

Накануне майских праздников перебирали картошку в овощехранилище, открывали ссыпные ямы.

— Иди-ка, иди сюда, милок! — позвала тетка Агаша, завидев приближающегося директора. — Сними-ка очки-то свои, глянь сюда!

Из ямы так и шибануло запахом прели, земляной духотой. Сверху картошка лежала осклизлая, а поглубже — белой кашей.

— Ведь это не картошечка гниет, милок, а труды наши кровные! Вот оно какое, ваше руководство! Сырую ссыпали, сводочку послали, а теперь вот изволь — понюхай! А картошка-то какая была! Красавица!

Директор, молодой, с непокрытой коротко остриженной головой, в больших роговых очках, пристально посмотрел на тетку Агашу.

— Послушайте, — спокойно сказал он, — что вы кричите? Если я ношу очки, то это вовсе не значит, что я глухой. И я хочу вас спросить: чьи бессовестные руки ссыпали сюда сырую картошку? Мои или ваши? Почему вы тогда молчали, а сейчас шумите?

Не ожидавшая такого отпора тетка Агаша немного опешила, переглянулась с бабами, прячущими улыбки. Но домой не ушла: целый день помогала разгребать горячую, сопревшую солому, таскать ведерками и рассыпать по лужку оставшуюся «в живых» картошку. А вечером опять подошла к новому директору.

— Ты, милок Егор Павлович, на меня не обижайся: я не скажу, так, кроме меня, говорильщиков у нас не больно много, привыкли в молчанку играть. А не сказать — грех! До тебя тут всякие бывали, а каков порядочек, сам видишь…

— Даже сквозь очки вижу, — ответил директор, чуть улыбнувшись. — Спасибо вам за помощь…

— Егор Павлович тебя помнит, — сказала Маня. — Это, говорит, та самая, что всегда кричит? В общем, говорит, хоть и беспокойный, но правильный товарищ. И лошадь дал без звука.

— Ну кабы он не дал! — ворчливо отозвалась тетка Агаша. — Когда мы тут колхоз-то на ноги становили, его еще и тятя с мамой не придумали. Да шевели ты кобылу-то! Чего она у тебя как неживая плетется?

Она взяла здоровой рукой кнутик, вытянула лошадь вдоль темной спины.

— Ну, крути хвостом-то! Набаловали вас тут!..

Совсем рассвело. Лугова еще не видно было: оно лежало в лощине, но петушиное пение уже доносилось. У брода через речку сквозили жидкие лозинки, по темной быстрой воде бежала рябь. Сырой берег занавожен, разъезжен машинами, телегами.

— Это тебе не Можайское шоссе, где Витька наш живет, — сказала тетка Агаша, подбирая ноги. — Правее возьми, а то как бы не увязнуть. Черноземушка наш тульский кормит хорошо, а уж про дорогу не спрашивай!

Чуть стемнеет, в Лугове прохладно. Туман стелется над вишняком, путается в смородиннике по садам и ползет в лощину за деревней. Трава у заборов холодная, влажная, кусты темные, густые. Над лощиной старые ветлы с острым серым листом. Утром они светятся насквозь и играют, а вечерами сливаются в одну черную купу. Мух в Лугове мало, зато комарья хватает. Нудно зудят, выживают девчат, засидевшихся в густых палисадниках.

— Ах, нелегкая тебя возьми! — хлопнет кто-нибудь себя по лбу или по голой ноге. — Как собаки кусаются, нечистые духи!

Летний вечер долог. Пропылило по улице стадо, проскрипели воротца, пропуская скотину.

— Тебя еще здесь не хватало! — замахнулась тетка Агаша на чужую корову, когда та ткнулась мордой в ее калитку. И крикнула через улицу: — Домаша! Загоняй свой частный сектор! Снимай с печки доильный аппарат!

— Ладно смехи-то строить! — выходя с подойником, отозвалась соседка.

Маня вместе с подругой своей Валюшкой ушла на огород. Там вовсю фиолетовым цветом цвела картошка, уже два раза подбитая. Под прохладным листом желтел огуречный цвет, жестко топорщился лук, полз по палкам горох, развесив стручья. Маня с Валюшкой нарвали его полный фартук и, сидя в палисаднике, жевали прямо с сочной сладкой кожей.

У Валюшки круглое, каленое от солнца и ветра лицо. Она с завистью глядит на Маню, к которой загар как будто и не пристает: темные ресницы ложатся на бледноватые чистые щеки.

— Ты огуречную кожу, что ль, на ночь привязываешь?

— Больно нужно! Платком покрываюсь пониже, вот и все.

— Надо что-то делать, — озабоченно говорит Валюшка. — А то я за покос вовсе обгорю, как индеец…

— Егор Павлович в очки не разглядит.

— Возьми его себе, и с очками вместе!

У Валюшки старая дружба с Мишей-шофером. Тот, когда на работу в поле возит, только Валюшку в кабинку и сажает. Но с тех пор как появился в совхозе новый директор, многие девчата сами не свои сделались. Это же примечала Маня и за Валюшкой: стала таскать с собой на работу сумочку с зеркальцем, босая теперь никогда на улицу не выйдет, на ночь волосы мочит и на бумажки накручивает. А то еще выдумала в Москву ехать сводить веснушки.

— Гляди, доведешь ты Мишку, посадит он тебя в машину, завезет да в яргу какую-нибудь свалит, — предупреждающе сказала Маня Валюшке как-то при случае.