Жан Жене - Торжество похорон

— Сюда.

Гитлер тихонько подталкивал нашего бледного как смерть проходимца в маленькую комнатку без окон, скорее, своего рода альков, куда можно было попасть через дверцу, скрытую отходящим в сторону стенным панно. В алькове стояла только широкая незастеленная кровать с откинутыми, словно вывернутые веки, покрывалами, а на маленьком столике виднелись бутылки и стаканы. Сердце ребенка забилось что есть мочи и так беспорядочно, что он обнаружил свое смущение. В этом алькове, скрытом от глаз стенным панно, Гитлер любил и убивал свои жертвы. В бутылках был яд. Поло оказался лицом к лицу со смертью. Его удивило, что у нее такой знакомый вид спальни, приготовленной для любовных утех, и что смерть обходится такими простыми предметами, но как раз от этого она показалась ему неотвратимой. Прежде всего он отчетливо ощутил не грусть от неминуемой потери жизни, но ужас вступления в смерть, то есть в тот торжественный ступор, который заставляет вас уважительно признать: «Это лишает всего». Он ощутил, что, если Гитлер тронет его ради любви, он опорочит будущий труп. Не могу утверждать, что наш маленький сорванец передумал все это. Но он испытал те же чувства, что и я, описывающий их, они сообщаются и мне, думаю, тем же ощущением, что не покидает меня уже два дня, а я его только переношу на бумагу: испытываешь своего рода стыд, когда думаешь во время траура обо всем, что касается утех страсти. Я отгоняю от себя подобные видения во время прогулок и вынужден совершать насилие над собой, живописуя предшествующие эротические сцены, коими, однако, полнилась моя душа. Я хочу сказать, что, если преодолеть неприятное опасение: как бы не опошлить память о мертвом теле, эта игра, поводом для которой оказывается труп, дает мне значительную свободу. В моем страдании происходит движение воздуха, звучит призыв. Не то чтобы я осмелился засмеяться, я просто ассимилирую Жана, я его перевариваю.

Разумеется, Поло испугался, но он не потерял веры в собственную вечную жизнь. Именно эта уверенность посещает обычно в самые безнадежные минуты.

«Он не сможет ничего со мной сделать!»

Хотя материя, из которой был создан Поло, будучи злой, наводила на представление о кристалле и его хрупкости, она опровергала всякую мысль о ее разрушении.

Когда я в третий раз появился в квартире матери Жана, уличные бои прекратились. Продукты достать было невозможно, и воцарился почти что голод. Когда я вошел после трех условных ударов в дверь, Эрик встретил меня, протянув руку, а рот его изобразил какую-то мину, каковую нельзя было с определенностью назвать улыбкой, и, однако же, я в ней угадал искру надежды, связанной со мной, знак доверия ко мне, сюда пришедшему.

— Все в порядке?

— А у вас?

Пожимая его руку, я с легким беспокойством приметил, что он сделался несколько ниже ростом. Я посмотрел на его ноги: он ходил в носках. Не дав мне как следует удивиться (и, возможно, отнести это на счет жары), вошла мамаша Жана. При виде меня она улыбнулась, и мне показалось, что ее черты расслабились после очень длительного напряжения.

— Это вы! — произнесла она.

В руках у нее мелькал маленький платочек, из которого она все скатывала шарик, чтобы промокать лоб. Она пожала мою руку и вздохнула:

— Какая жара!

А вслед за этим тотчас оперлась на плечо Эрика, повернувшего к ней свое лицо. Он нежно посмотрел на нее и улыбнулся.

Я сел. Вынул из кармана плитку американского шоколада и предложил им, но, вместо того чтобы потянуться к мамаше, рука невольно дернулась к Эрику:

— Вот, мне тут перепало.

Эрик взял шоколад.

— О, как мило с вашей стороны, а мы… — Но тут, поскольку все происходило у полураскрытого окна, она внезапно обернулась, отстранив от себя Эрика, и, взглянув наружу, придушенным голосом произнесла:

— Это какое-то безумие!

Тут я понял, почему Эрик ходил без ботинок и все говорили, не повышая голоса. Комната была полутемна, и в ней властвовал страх.

— Только вам мы и можем доверять…

Эрик взглянул на меня, потом на мамашу, потом на плитку шоколада, которую еще держал в руках, наконец, снова на мать Жана, и его взгляд наполнился нежностью еще заметнее, чем прежде.

— Вы не представляете, какую мы ведем жизнь. Я вот все время сказываюсь нездоровой и якобы поэтому не выхожу. За покупками ходит Жюльетта. А еще Поло. Если бы можно было бежать как-нибудь ночью… Он, — она рукой показала на Эрика, — хотел бы уйти. Он чувствует, что опасность растет. Но куда уйти? Всех задерживают. Вы были на кладбище?

— Да. Могила вполне приличная.

— Вы так думаете? Бедняжка Жан!

Она обернулась к буфету, где стояла фотография Жана, и долго глядела на нее.

— Мне нужно приготовить могилу к зиме. Зима придет, а с ней все самое грустное…

— Жан плевать хотел, хорошо ли ухожена его могила и даже есть ли она вообще. Думаю, он бы предпочел гражданские похороны.

— Разумеется, я это знаю, но что вы хотите: мать — всегда мать.

Хотя в это время она приняла очень незатейливую позу, парус патетики раздул последнее слово — «…мать».

«Ну да. Есть же еще семейство. Нужны были похороны».

«А почему не клопы?» — подумал я, поскольку слово «похороны» прозвучало точно так же, как марсельцы произносят, например, «клопы», когда восклицают: «О-ля-ля, ну и похороны!» или таким же тоном: «Ну и клопы!»

Вот я уже и не чувствовал, что профанирую воспоминание о покойном, осмеливаясь по его поводу на кладбищенские шуточки.

— Что надо, то надо.

— А что надо?

Она взглянула на меня не без удивления:

— Ну… месса нужна была… вензель…

Вензель с прописной буквой «Д», вышитой серебром, когда-то был семейным гербом.

— Он бы над этим посмеялся.

— Вы думаете? Да, вы правы, он не был верующим. — Она помедлила секунду и добавила: — Он не любил ничего дорогостоящего.

Жан не верил. Недостаточно верил. Меж тем его ум, заматеревший в марксистских штудиях, не мог избавить его от некоторого содрогания даже по поводу вещей, над которыми он издевался. Когда он понял, что я вор, мне показалось, он должен от меня отвернуться, но он сказал:

— Поступай, как знаешь, мне наплевать.

Это не безразличие. Просто способ примирить его дружбу с политическими догмами. Готовый оказать услугу, он даже соглашался сопутствовать мне в некоторых моих предприятиях. Ни в первый, ни во второй раз он не потребовал своей доли, но в третий заметил, что ему причитается. Речь шла о канистрах с бензином.

— А мне ты что уделишь из этого?

Я окинул его, как мне хотелось думать, пристальным суровым взглядом. Но я не был способен на какую-либо суровость против столь мускулистого морального здоровья. Он неправильно истолковал мой взгляд, ибо, улыбаясь, повторил, на этот раз чуть встревоженно: