Ромен Гари - Цвета дня

— Сопрано это отлично понимал — таким чистым, как того можно было пожелать, когда ты сам такой безупречный и незапятнанный, как барон. Автобус тронулся с места, и люди тут же перезнакомились, но, разумеется, они избегали обращаться к влюбленным, чтобы не помешать им. Тем пришлось стоять прижатыми, но прижатыми друг к другу, и люди по-доброму давили на них со всех сторон. В какой-то момент, когда они уже проехали Вильфранш, один господин встал, поклонился Энн и указал ей на свое место, но Энн его даже не заметила, а люди посмотрели на господина осуждающе: что за хам. Она прижалась щекой к щеке Ренье и обвила его руками, чтобы помочь ему стоять, и люди были счастливы и торжествующе пахли чесноком. Ренье обхватил ладонью подбородок Энн, прильнул к ее губам, и кондуктор стал терпеливо ждать, чтобы вручить им билеты, но, поскольку поцелуй все не кончался, он оставил их и ушел при всеобщем одобрении. А автобус подпрыгивал и раскачивался, и в воздухе пахло чесноком; Сопрано наблюдал за ними краешком глаза — шляпа надвинута на лоб, в уголке рта потухший окурок, — похоже, и барон был заворожен этим нескончаемым поцелуем; спустя какое-то время Сопрано даже немного размечтался, гадая, сколько же ему запросить за эту работенку; ему казалось, он должен получить специальную премию, независимо от тех денег, что они получали ежемесячно с тех пор, как обосновались здесь, и которые, по его разумению, им выплачивались лишь для покрытия расходов. Чем больше он смотрел на поцелуй, тем больше крепла его решимость потребовать весомое вознаграждение за выполнение этой работы. В конце концов он даже рассердился при мысли, что Вилли может оспорить этот пункт, и решил ничего не делать до тех пор, пока не получит необходимые гарантии. Он даже немного жалел об этом: он бы предпочел действовать немедленно, как только они выйдут из автобуса, или чуть позже, воспользовавшись темным углом, пока никто их еще не увидел. Но он был слишком хитер, чтобы сначала сделать работу, а потом обсуждать цену, и он снова почувствовал сильное раздражение при мысли, что, быть может, Вилли принимает его за большего глупца, чем он есть на самом деле. Он швырнул окурок, взял зубочистку и принялся ковырять в зубах, гадая, что бы ему такого сказать Вилли, чтобы вытянуть из него как можно больше денег. К примеру, он объяснит ему, что барону наверняка не понравится эта работа. Барон порядочный человек, тонкая натура, у него хорошие манеры. Ему наверняка будет неприятно разлучать влюбленных. Сопрано даже был убежден, что барон запросил бы меньшую сумму за то, чтобы убрать их сразу обоих, чем за то, чтобы оставить в живых одного из них и таким образом грубо их разлучить. Впрочем, все это вполне естественно, барон принадлежит к аристократии, так чему тут удивляться. Вот только жаль, что он никогда ничего не говорит и не сразу поймешь, чего он хочет. Сопрано продолжил размышления на эту тему, посасывая свою зубочистку и мечтательно наблюдая за влюбленными, погруженными в свой нескончаемый поцелуй. Денди же держался неумолимо прямо, с высоко поднятой головой, и даже зажатый со всех сторон, как селедка в бочке, он тем не менее явно давал всем понять, что держится от всего строго на расстоянии, даже если при резких движениях автобуса его порой бросало на плечо то к одному, то к другому соседу, при этом его котелок то прыгал ему на ухо, то почти съезжал на нос. Затем они — за два-три поцелуя — оказались в Эз, хотя водитель, наблюдавший за ними в зеркало заднего вида, насчитал на один — за ушко — больше, и те, кто сошел в Монте-Карло, отзывались о них дружелюбно и лестно. А в Сен-Романе контролер подошел и спросил у них билеты, сказав, чтобы не спешили: Рокбрюн был второй остановкой, он подаст им знак. И на второй остановке он подал им знак, и автобус, уже без них, покатил дальше в сторону Ментоне, и люди остались одни и выглядели как прежде, но это было уже не то; и хотя в воздухе по-прежнему стоял запах чеснока, это было не то. Они остановились на обочине дороги, и Энн повернулась к морю; вдали виднелся Монте-Карло, висевший в ночи, как светящийся паук, слышался шум моря и поезда, всегда умеющего в нужный момент выехать из туннеля, светились огни Италии. Они двинулись кратчайшим путем в деревню, и по мере того, как они поднимались, запах мимозы делался все сильнее; они то и дело останавливались, чтобы поцеловаться, и тогда два пассажира, сошедшие с автобуса вслед за ними, тоже останавливались. Они вошли в Рокбрюн со стороны туннеля улицы Пи, и Ренье был счастлив, что они прибыли ночью, когда улавливались одни лишь запахи: почти ничего не было видно, и, таким образом, при пробуждении он сможет, раздвинув шторы, подарить ей всю деревню.

— Завтра вы увидите, как это красиво.

— Знаю. Я приезжала сюда перед войной. Я работала манекенщицей в одном из модных домов, и меня фотографировали в этой деревне в разных нарядах.

— Да, — сказал он. — Ну разумеется.

— Я вас огорчила?

— Немного. Это единственный подарок, который мне был по средствам.

— Это вас не отрезвляет немного?

— Что?

— Вы отлично поняли. Бывшая манекенщица, кинозвезда…

— … И старый идеалист и искатель приключений. Чудо от этого лишь приобретает в величии, вот и все. Это и вправду доказывает, что благодать — повсюду. Она всегда выбирала самых обделенных и продолжает в том же духе. Она всегда вставала на сторону полнейшей бедности — и продолжает в том же духе. Она по-прежнему нисходит. Это ее способ коснуться земли. Для нее нет препятствий, пустоты, плоскости, пустыни. Вот все, что это доказывает. Некогда она являлась пастухам, бедным рыбакам, блудницам. Сегодня это уже не самые обделенные, не самые презренные, не самые оклеветанные. Сегодня надо искать голливудскую звезду и старика левых, но не коммунистических взглядов, чтобы и в самом деле собрать в некое единое целое презрение, обездоленность и злословие. Я понимаю, что мы попытались прикоснуться к благодати. Она действительно в полной мере демонстрирует на нас свое могущество. Наверное, мы привлекли ее внимание ненавистью и оскорблениями, чьими жертвами мы стали. В наше время мы играем жалкую и вынужденную роль, которую в Священном Писании играли блудницы. И в очередной раз последние станут первыми на земле, на сей раз.

Он распалялся все больше и больше. Он уже давно остановился и говорил очень громко, и у Энн складывалось впечатление, что он совсем забыл о ней, он сейчас сводит личные счеты, пытается разбить оковы, хоть и невидимые глазу, но чье присутствие угадывается в страстности и горечи, которые звучали в его голосе. И она вновь почувствовала тот почти материнский порыв, который уже испытала, впервые прикоснувшись к его пустому рукаву, и ей теперь казалось, что она всегда его знала просто потому, что ей захотелось его защитить. Она терпеливо ждала, пока он закончит. Она не очень внимательно слушала. Она жалела лишь о том, что не может его видеть в темноте, ибо чувствовала, что его глаза должны быть прекрасны, когда он говорит что-то таким голосом.