Ромен Гари - Цвета дня

— Мой бедный Вилли, — сказал Бебдерн с состраданием, — а разве весь мир — это не бордель? Даже если он и дал приют нескольким очень красивым историям любви. Видно, что вы ничего не смыслите в любви.

— Да нет же, нет, послушайте, — возразил Вилли, взмахнув рукой. — Не здесь. Вы только взгляните на это. Если угодно, в Бретани, в Испании, но не тут, не в этом розовом гнездышке. Здесь это не может быть серьезно. Тут недостаточно бурно. Вы представляете здесь «Грозовой перевал»? Почему не Голливуд, раз уж вы там. Здесь ничто не может пойти дальше простой физиологии. Наверно, здесь хорошо трахаться, я не спорю. Сюда за тем, наверное, и приезжают. Но не более того.

Бебдерн рассвирепел. Складывалось впечатление, что он что-то защищает, что он чувствует себя приниженным. Может, он чувствует себя приниженным всякий раз, когда при нем принижают любовь, когда ей ставят пределы, ограничения.

— Да в конце-то концов, Вилли, что вы смыслите в любви? — вспылил он, и голос у него задрожал, срываясь на фальцет. — Ничего! Абсолютно ничего! Вот я прочел всю литературу по этому вопросу! К примеру, «Эль» уже с год публикует «Словарик великих влюбленных», я не пропустил ни одного номера! Вы ничего не смыслите в любви, так что заткнитесь!

Вилли сделался мертвенно-бледным от бешенства.

— Как вы смеете? — завопил он. — Грязный старикашка! Вы что, не знаете, какая у меня репутация?

— Да я презираю ее, эту вашу репутацию, презираю! — говорил, запинаясь, Бебдерн. — Я бы помочился на нее, если бы она могла материализоваться!

— Вы хотите сказать, что я не люблю Энн? Вы хотите, чтобы я вас сбросил в пропасть!

— Пустите меня! Вы говорите с человеком, любившим всю свою жизнь, не оскорбляйте его!

— Кого? Кого вы любили?

— Как кого? Что это значит, кого? По-вашему, выходит, надо наложить на кого-нибудь лапу, чтобы полюбить? Баш на баш? Небольшой обмен, встреча, делячество? Я, я люблю женщину вообще, вот. Я ее не повстречал, так что я могу говорить вам о любви. Нельзя повстречать любовь и знать, что это такое. Нельзя находиться в ней и в то же время видеть, различать, что это такое. Когда в ней находишься, ничего больше не видишь, ты в ней теряешься полностью, ты в ней, что еще! Когда же ты пережил свою любовь, ты больше не в состоянии о ней говорить!

Вилли пристально смотрел на него, и они сидели на Среднем Карнизе в своей убранной цветами колеснице и смотрели друг на друга с ненавистью и говорили о любви.

— Я сверну вам шею, если вы не заткнетесь, — пробурчал Вилли. — Первому, кто мне скажет, что я не знаю, что такое любовь, я, да я ему.

— Со сколькими женщинами вы переспали?

— Это ничего не значит, всегда есть только одна!

— А я вот сохранил свою девственность, — вопил Бебдерн, колотя себя в грудь, — так что я имею право говорить о любви! Я знаю, что это такое! Она здесь, она здесь, — вопил он, колотя себя в грудь, — ее тут полно! Я ни разу не повстречал ее, а по-настоящему знаешь любовь, только когда тебе ее не хватает! Тогда можно ее измерить, описать, можно долго и искренно говорить о ней, можно говорить о ней со знанием дела. Это — в вас, и этого там нет, это — дыра в вас, дыра рядом с вами — такая дырища, что из-за этого она становится присутствием, присутствием рядом с собой, вы под наваждением, понятно вам? Под наваждением! Вы живете с этим, и вы знакомы с этим близко и во всех подробностях, а все, что вы не знаете о любви, когда вы ее не пережили, не стоит того, чтобы это переживать, вот! Когда вы в ней побывали, вы уже не говорите о ней. Или это говорит уже другой человек. Уж не воображаете ли вы, мой бедный малыш, что можно переживать большую любовь и быть тут, чтобы говорить о ней? Вы меня утомляете. Вам уже встречались люди, которые побывали в другом мире и которые живут, чтобы рассказывать об этом? А?.. Скажите мне, Тото? Вы уже видели людей, вернувшихся из потустороннего мира? Бедняга, как мне вас жаль!!

Довольно странно, Бебдерн так разошелся, что у него даже стал проскальзывать провансальский акцент, из-за чего он выглядел еще смешнее. Из-за гнева у него на глазах выступили слезы, и он колотил себя в грудь кулаком.

— Вот я — настоящий любовник, — вопил Бебдерн со вставшими дыбом волосами, — все остальные — потребители!

Они смотрели друг на друга с искренними и серьезными лицами, и в конце концов перед лицом этой наготы им сделалось стыдно: они довели себя до такого приступа искренности, что им и в самом деле больше было некуда спрятаться, Бебдерн смолк и опустил нос с виноватым видом, трусливо улыбнулся и начал играть с лепестками гвоздики. Вилли закурил сигарету.

— Где это в точности?

— Дом — внутри деревни. Можете оставить машину на Замковой площади.

Они остановили свою карнавальную колесницу посреди площади; между двумя скалами террасы открывался великолепный вид на Мыс и Монако, и они очень постарались не смотреть туда, чтобы не отвлекаться от себя самих; в особенности Вилли не был расположен сокращать размеры своего сердца до размеров горизонта и обесцвечивать свою любовь к Энн простым созерцанием земной красоты; что до Ла Марна, графа из Бебдерна и из других мест, одно из которых — Аушвиц, то он чувствовал, что после приступа лиризма, который он только что пережил, ему необходимо вновь обрести равновесие, ему необходимо поползать: нужно все ж таки, черт побери, крепко стоять ногами на земле, не дать лишить себя телесной оболочки. Красота поселений и потрясающие пейзажи, разбросанные перед вашим взором, как раз и имеют своей целью через созерцание дать образоваться в вас тому уголку вашей души — ха! ха! ха! допустим, что оная существует, — в котором имеет склонность укореняться небо. Вкус к прекрасному, как правило, приводит вас к тому, что вы погибаете за что-нибудь безобразное. Поэтому они немедленно повернулись спиной к пейзажу и устремились в кафе на площади, и Вилли заказал бутылку шампанского, чтобы нагрузиться. Хозяин встретил их счастливой улыбкой.

— Здравствуйте, господин Боше. Ну что, мы пришли взглянуть на влюбленных?

— Уйдем отсюда! — завопил Вилли. — Не-мед-лен-но!

Они побрели вверх по улице Лафонтена, споря из-за бутылки шампанского, а затем Ла Марн свернул на улицу Пи, и они очутились перед домом.

— Это здесь? — прошептал Вилли.

Но можно было и не спрашивать, это чувствовалось: у дома был счастливый вид. Он походил на башню с узкими ступеньками, которые брали начало от маленькой площади, где они стояли, и карабкались вдоль стены до террасы на крыше. Площадь походила на патио; дети играли среди горшков с геранью под взорами святых и мадонн, помещенных над дверьми и окнами; слева и справа фасады отличались легкой элегантностью женских складок, расходящихся при танцевальном па; дом мягко скользил под облаками. Площадь пересек мул, нагруженный хворостом, которого вел старик, поздоровавшийся с ними. Вилли стоял перед домом, подняв глаза, и чувствовал себя беззащитным перед ним, и даже ощутил что-то похожее на простоту.