Каори Экуни - Ты сияй, звезда ночная

Внезапно я представил это — и поневоле рассмеялся. Да, Кон — поистине прирожденный приколист!

— А зачем ему это? — вопросила Секо с абсолютно серьезным видом.

— Не знаю, — ответил я.

Кон ненавидит сочувствие и обожает измываться над публично рыдающими людьми.

— Уж такой он есть, — вздохнул я, вытерся окончательно и выбрался из ванной.

У Кона никогда не хватало толерантности для понимания тех, кто не задумывается — может, его собственный образ жизни почище всякой гомосексуальности?

Сразу после горячей ванны нет ничего приятнее минералки. Прямо-таки ощущаешь невинность воды, бегущей изнутри твоего тела. Чувствуешь себя непросто чистым — очищенным от и до. Я вышел на веранду и шумно отхлебнул воды.

— Смотреть не могу на бутылки «Эвиана», такое уродство, — заметила Секо. Она завернулась в одеяло и сжимала ладошками стакан подогретого виски. — Эй, чудо, хочешь, одеялом поделимся? Ты поосторожней, простынешь еще!

— Полный порядок, — сказал я. — Все идеально.

Я смотрел в подаренный Секо телескоп.

— Нет, что я точно не воспринимаю в бутылках от «Эвиана», так это непрочность. Это ж и не бутылки вовсе!

Я смотрел в телескоп. Вглядывался в небольшой, окутанный изящными тучками клочок небосвода. На моем круглом, ограниченном участке Вселенной сияли и перемигивались звезды — больше, чем можно сосчитать. Ослепленный сиянием Регула, я протер глаза. Свет, что пришел ко мне сквозь девятьсот световых лет.

А свет Проциона — через тысячу сто, а свет Капеллы — через четыре тысячи…

— Хочешь посмотреть?

Секо затрясла головой:

— Ну уж нет. Я что, в другую галактику собираюсь? Мне это абсолютно неинтересно… пойду лучше постель тебе согрею. — И она удалилась в спальню.

Я глаз не мог отвести от спины гладящей простыни Секо. Она так серьезно к этому относилась, прямо неестественно. Все, что нужно было, — чуть прогладить холодные простыни, но она надменно изничтожала утюгом каждую складочку, каждую морщинку, которую замечала, — в результате вся постель выглядела свеженакрахмаленной.

— Секо?

— Что? — Она улыбнулась, чуть склонила голову к плечу.

— Помнишь, что мы решили, когда собирались пожениться?

— Что? — повторила Секо. — Мы черт знает сколько всего тогда решили, ты о чем?

— Я — о личной жизни.

— Ты про Кона?

— Я про тебя.

Ее лицо застыло.

— Так. Ежели ты имеешь в виду Ханеки, то я послала его бесповоротно, и мы это уже сто раз обсуждали.

— Слушай, предполагалось, что мы оба свободны встречаться с кем-нибудь. Так мы договаривались перед свадьбой.

— Что ты, Муцуки, ты — это все, что мне нужно! — Голосок у нее ехидный. Штепсель вылетает из розетки. — Вали-ка в койку, постель готова. — Она резко обернулась, посмотрела в упор. — Давай залезай в кровать. Быстренько!

Я закрыл глаза. Заснуть не выходило. Я вертелся, ворочался, потом все же не выдержал — открыл глаза, покосился на кровать Секо. Она по-прежнему не была смята. Я бросил взгляд на часы. Изрядно к двум ночи!

— Не спишь еще? — воззвал я, натянул свитер и выполз из спальни. Секо обнаружилась в гостиной. Я чувствовал — воздух вибрирует от напряжения, я просто кожей ощущал ее дурное настроение. Яркий свет резал глаза, я проморгался — и увидел: Секо сидит на диване, склонилась над столом, молча, яростно рисует на листе бумаги. — Чем занимаешься? — спросил я, сколь мог небрежно, и украдкой взглянул на бутылку виски. К вечеру она была полна на три четверти, а теперь осталась едва треть.

Секо рисовала маску демона. Синего демона с лиловыми рогами и кроваво-красной пастью. Когда я подошел, она как раз вычерчивала излом угольно-черных бровей.

— Ох, красота какая!

Ответа от Секо не последовало. Сейчас по идее случится одно из двух — либо она швырнет в меня чем-нибудь, либо зарыдает.

Держащая кисточку рука резко замирает. Секо плачет — тихо, беззвучно. Огромные глаза наполняются слезами, неторопливо сбегающими по щекам. Только изредка она мучительно всхлипывает.

— Секо…

Она закрыла лицо руками и негромко застонала. А потом стон перешел в громкий, совершенно детский вой. Она захлебывалась — и пыталась что-то сказать, а я никак не мог понять что!

— Секо, да не понимаю я тебя. Расслабься, солнышко. Скажи спокойно.

Ничего я не мог поделать — только терпеть и ждать. Знал уже: попытаюсь дотронуться до нее, обнять — станет только хуже. Сел, притулился рядом…

Секо плакала долго. Очень долго. Постепенно сквозь всхлипы я стал различать отдельные слова. Похоже, она меня обвиняла.

— Муцуки!.. Личная жизнь!..

Я никак не мог взять в толк — о чем она? Почти силком затащил ее в спальню, подтолкнул к кровати.

— Все. Лучше поспи.

Секо — личико красное, распухшее — смотрела на меня бешеными, полными слез глазами.

Осторожно, кончиками пальцев я коснулся ее горячих, воспаленных век.

— Хорошо, солнышко. Я слова никогда не скажу больше про личную жизнь, — шепнул я мягко.

Вечеринка по случаю «яства полнолуния» имела колоссальный успех. Мидзухо была мила и весела, как всегда, ее очкастый муженек — вежлив и полон осознанием важности момента, а их сынок Юта с каждой нашей встречей, кажется, становился все более упитанным и круглощеким.

— И сколько тебе уже лет? — спросил я.

Не успел даже договорить — а малыш уже гордо поднял три пухлых, как сосисочки, пальчика и неловко затряс ими у самого моего лица.

Я надел маску синего демона, которую нарисовала Секо, и вступил в яростный бой с защитниками яства, шумно и вполне искренне пытаясь отскакивать то туда, то сюда и защищаясь мешалкой от летящих в меня жестких сырых бобов. Всем было смешно, что я так стараюсь увернуться от их снарядов, однако попадания бобов по костям рук или по голове чувствовались действительно болезненно.

— Убирайся, демон! Убирайся, демон! — кричали они хором.

Я не мог не заметить, что самое решительное выражение застыло на лице Секо.

Покончив с бросанием бобов, мы сели выпить пива. Секо настаивала — каждый из нас должен съесть ровно столько бобов, сколько ему лет. Так что мы их сосчитали, все до единого, и тщательно проследили, чтобы каждому досталось нужное число, — нравится ему или нет. Уверен, когда нам исполнится по восемьдесят, Секо заставит меня съесть восемьдесят бобов — и ни одним меньше. Я жевал бобы и пытался вообразить себе восьмидесятилетнюю Секо, тощенькую и морщинистую.

Странно я себя чувствовал… Наши тихие маленькие комнатки вдруг ожили, завибрировали человеческой энергией, и нам с Секо уже начинало становиться тревожно и неуютно. Жутко было понимать: вся эта энергия, вся жизненная сила исходят от одной маленькой семьи — от Юты, прыгающего и скачущего по дивану и дергающего за шнуры жалюзи, и его молодых родителей, наблюдающих за сынишкой уголком глаза и готовых вскочить и призвать его к порядку, если он совсем выйдет из-под контроля. Мы сидели, вместе с малышом смотрели по телевизору мультики, ели готовое суши и пили пиво.