Антон Клюшев - Гитлер капут

Мать говорила так проникновенно и с таким страданием в голосе, что меня пробрал стыд за мою истерику. Я подошел к ней и обнял.

“Они предупредили, – сообщила мать, не переставая всхлипывать, – на их помощь мы пока не можем рассчитывать, – почести отдадут после войны. Какие почести?! У нас денег – шаром покати! На что хоронить? А он – о почестях… Сволочи! Опять все на меня ложится. Какие похороны, когда стреляют? Они даже не знают, куда увезли тело! Говорят, надо спешить, все забито, мертвецы штабелями в моргах лежат, в такую-то жару! Если никто быстро не хватится, закапывают где придется. Пойди потом отыщи! Мне что, все братские могилы перекапывать? Я не железная…”

“Надо идти, мамочка”, – напомнил я, размазывая слезы по лицу.

Она встала, опираясь на мое плечо: “Ты останешься”.

Опустив глаза, я с готовностью согласился. Страх вызывала не столько война – она шла на убыль, сколько зрелище лежащих “штабелями” трупов. Мало мне того, что по ночам снилась снайперша!

Мать выгребла из шкатулки деньги, прихватила кое-какие бумаги, узлом связала отцовские вещи. У двери она замешкалась: “Знаешь, Сережа, давай-ка пойдем вместе”.

От ужаса я попятился. Мать умоляюще протянула ко мне руки: “Ты ничего такого не увидишь – я не позволю! Хоть какое-то будет подспорье, вдруг я сознание там потеряю или еще что?”

“Н-н-нет!” – отступал я все дальше и дальше, пока не уткнулся спиной в стену.

Мать горестно вздохнула и без сил опустилась на табурет у входа: “Да что ж я такая несчастная? Всем должна, а помощи ждать не от кого… Умру – пусть зароют меня вместе с Колей!”

Она поднялась, а я бросился к ней: “Не умирай, мамочка! Я что, останусь один?”

Сжимая меня в объятиях, мать взмолилась: “Пойдем, сынок! Душа не на месте… Без тебя не смогу…” Мне пришлось согласиться, и спустя несколько минут я впервые за последние дни оказался вне дома.

Город произвел на меня тягостное впечатление: по дороге то и дело встречались разрушенные и сгоревшие дома, зияли воронки от взрывов, зловеще чернели остовы сожженных машин. Стреляных гильз вообще было не сосчитать. Если раньше я собирал их, как грибы, изредка наклоняясь, то теперь мы шагу не могли ступить, чтобы под ногами не оказался металл.

Мать шла ни жива ни мертва, да и я не выглядел молодцом. Крепко стиснув ее руку, я жался к ней, испуганно озираясь по сторонам. Мы брели, стараясь держаться поближе к стенам домов, перекрестки преодолевали бегом.

Изредка нам попадались бредущие словно тени прохожие. Мы старались не глядеть им в глаза, они, в свою очередь, тоже опускали головы. Не поздоровались даже с соседкой, которая, задыхаясь от жары, тащила за собой тележку с фруктами – наверно, насобирала падалицы…

Убитых мы не заметили, но облепленные мухами пятна крови встречались довольно часто. Мать старательно обходила их стороной и заставляла меня отворачиваться.

Когда мы вышли на площадь, я ужаснулся – от здания исполкома остались лишь стены. Мать всхлипнула: “Вот здесь его и убили…” Я вспомнил сводки новостей, и мне стало не по себе: получается, все это время отец защищал главное здание города, а мы ничего и не знали. Почему-то меня гораздо больше волновали бои за мост – единственную дорогу, связывающую Бендеры с Республикой. Оказалось, главные для нас события разворачивались здесь, на площади, где когда-то выступала мать, где находилась Галерея славы. Наверно, отец и вызвался оборонять исполком из-за портрета мамы…

Она тянула меня за руку, а я озирался, не понимая, куда же пропала галерея? Наконец до меня дошло: ее раздавило гусеницами танка с вражеским гербом на броне, который теперь одиноко догорал чуть поодаль, уткнувшись орудием в землю.

За площадью нам встретились пьяные ополченцы. Вразнобой они горланили что-то о победе, прихлебывая из общей бутыли и паля в небо из автоматов. Мать потащила меня на другую сторону улицы, но нам преградили путь. Они потребовали документы, хотя на “румынских” диверсантов, а тем более на снайперов мы точно не походили. Мать достала бумаги, но паспорта среди них не оказалось – второпях она забыла его дома. Я посмотрел на нее испуганно, и это не осталось не замеченным ополченцами. Один из них предложил отправить нас в штаб, выразительно поглядывая на узелок с вещами. Другой, то ли в шутку, то ли всерьез, передернул затвор: “Да шо с ними цацкаться? Мародеры херовы…”

Конечно, я сразу припомнил расстрел “снайперши” и онемел от страха – все последние дни радио призывало карать мародеров по законам военного времени. Мне хотелось вцепиться матери в горло – зачем потащила меня за собой? – но я лишь испуганно таращил глаза и облизывал губы, сухие, как асфальт у нас под ногами.

К счастью, мать сохранила выдержку. Скороговоркой она затараторила что-то патриотическое, размахивая бумагами из шкатулки, затем развязала узелок и высыпала вещи на тротуар. Пока вояки приходили в себя, мать вошла в раж – такой я не видел ее даже на митингах.

“Какие, к черту, мародеры? – звенел ее голос от гнева. – Стала бы я рисковать ребенком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься – вдову героя обвинить в мародерстве! У вас совесть есть, или пропили?” После такого выпада мне стало еще страшнее. Ополченцы смотрели на мать, как на помешанную, и я нисколько не сомневался: сейчас нас поставят на колени, и… поминай, как звали!

“Читайте! – сунула она бумаги в лицо самому главному. – Написано русским языком: “Наградить капитана Климова орденом Красной Звезды!” С советских времен, между прочим, храню! А здесь по-сербски написано, и тоже награда! Настоящий боевой офицер! На таких земля наша держится! Человек чести! Дом, семья, Родина – для него святое!”

Ополченцы смотрели на мать выпученными глазами, в которых невозможно было прочесть: верят ли они ее словам? Понимают ли, о чем речь, или просто оторопели спьяну?

Мать прочертила указательным пальцем круг, в который попали и ополченцы: “Мы все его недостойны! Слышите? Все!”

Она разрыдалась, с укором глядя на них: “Вчера Коленька пал смертью храбрых – защищал исполком… До последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушел…”

Мать опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. В мозгу стучало “бежать!” – но мои ноги будто налились свинцом, а взгляд приклеился к командиру.

С напряженным вниманием он вчитывался в бумаги, беззвучно шевеля обветренными губами. Подчиненные терпеливо ждали, оставив в покое бутыль.

В голосе матери послышалось нечто новое. Я мельком на нее глянул: ползая на коленях, она собирала разбросанную в пыли одежду.

“На кого ж ты покинул нас! – стенала она над каждой вещью, прижимая поочередно к лицу и поливая слезами. – Как жить теперь? И зачем нам такая жизнь?”