Елена Чарник - Двадцать четыре месяца

Соседи не отреагировали на вселение Лизы, отмолчались. Приехали Лизины родители, нужно было идти знакомиться. Лиза схитрила и, поймав между лекций сначала папу, потом – маму, познакомила с ними Сашу, во-первых, с каждым отдельно, а во-вторых – неожиданно, в неторжественной обстановке, и когда они с Лизой стали бывать у ее родителей, торжественное знакомство было опущено, оставалось только обычное человеческое общение, вполне нормальное.

Все более ненормальным становилось Сашино к Лизе отношение. С каждым новым понижением осенней температуры любовь к Лизе становилась острее, и это надо было скрывать от нее, Лизе такая любовь не подходила, она с ней категорически не монтировалась. Лиза была нормальной студенткой, не задумывающейся о многом, была человечнее Саши во много раз. Дело было не в Лизе, а в том, что оздоровление его отношений с местным климатом оказалось сезонным, и с наступлением осени у него становилось все тяжелее и тяжелее на душе, и в Лизе он начинал видеть единственное утешение. Это никуда не годилось. Избавиться от этой сезонной депрессии не получалось, все усилия тратились на то, чтобы Лиза не заметила. Они сменили, наконец, диван, сменили шторы на окнах, Саша предусмотрительно вызвал слесаря продуть батарею и вовремя заклеил на зиму оконные рамы. Они по-семейному приготовились зимовать.

Когда растворились, куда-то подевались из-под ног расквашенные коричневые листья, цвет неба обещал не сегодня завтра снег и Саша стал надеяться на облегчение, дело все же шло к Новому году, он заметил, что Лиза подхватила его идиотский вирус, сезонное уныние. И выглядела неважно: расширились поры на коже лица, все лицо припухло, как от долгого плача. Но Лиза, в отличие от него, ничего скрывать не собиралась, примерно через пару дней после того, как он все это заметил, она очень бодрым голосом сказала ему, что беременна и что на послезавтра записана на аборт. У него как рукой сняло всю к ней жалость, он не помнил, что она младше, и все, что ему нужно было бы помнить сейчас, лицо отвердело, и он сказал спокойно:

– Ты решила?

– Да. Я не готова. Мне еще два года учиться, и нам жить негде, нельзя же тут жить с ребенком.

Сашино лицо расслабилось, он попытался уговорить ее:

– Если бы ты знала, что такое ребенок, ты бы не говорила этого…

– Ребенок – это счастье! – продекламировала она готовым расплакаться голосом.

– Нет, не это… Ребенок, ну, когда он рождается, – Саша сбивался, – ну тогда видно, просто у меня же есть уже Маша, и я знаю об этом немного, ну, чем он с тобой связан, – это любовь… Он рождается любящим тебя, ну маму, папу. Он там тебя уже любит, а ты его…

– Только перестань, – вскрикнула Лиза. Она зажала рот рукой и, не успев обуться, босиком побежала в туалет – у нее начиналась рвота. Саша пошел за ней, подождал ее у двери туалета.

– Теперь еще и это, – выдохнула, выйдя из туалета, Лиза, – я не выдержу такого.

Саша обнял ее, повел в их комнату, Лиза плакала.

– Я там забрызгала, – сказала она, – надо убрать.

– Я уберу, – ответил Саша.

Он думал, что все тогда решилось, что Лиза передумала, но через день утром она стала собираться в больницу. Саша знал, что виноват. Если бы не его уныние, предшествовавшее всему этому, Лиза бы знала, что при случае и вообще сможет всю свою жизнь, все в ней препятствия передать ему, а самой о них забыть. Он был виноват, что Лиза чувствовала себя так неуверенно. Она не привыкла к неуверенности, приписывала свое состояние ребенку, хотела поскорее из этого состояния выйти. Саша сказал:

– Роди для меня, я буду им заниматься, а ты – учись…

– Ты как моя мама. Ну точно. Она то же самое говорит. Не делайте из меня оба идиотку.

– Лиза…

– Ты не можешь мне запретить, – сказала она кинофразу.

Он ничего не добился, и Лиза ушла.

Он стал собираться в студию. Нашел нужные объективы, сложил в сумку, надел куртку, запер дверь, спустился по лестнице во двор. А потом он шел, не останавливаясь, шел, переходя мосты, сворачивая в улицы. Оглянулся вокруг, когда к его внутренней боли прибавилось что-то, добивающее его извне: он шел по Садовой вдоль Апраксина двора, не замечая, что ему приходится то подниматься на его ступени, то спускаться с них, из подвальных дверей магазинов безобразно орала и добивала сама себя ударниками музыка. Музыка и была болью снаружи. Музыка отвечала его сильному желанию, чтобы ему вдруг расплющило голову чем-то тяжелым. Он представил себе состояние людей, слушающих такое постоянно. Люди, идущие навстречу ему и сзади, его задевали, он как будто разучился уступать дорогу, хотя замечал идущих вокруг людей и, как обычно, удивлялся их оживленности. Он замерз и вошел в булочную согреться, решил, раз уж вошел, купить хлеб, встал в очередь к прилавку. Сначала он испытал жуткое чувство стыда, потом осознал, что это из-за запаха, резкого женского запаха (запаха Лизы), сладкого и тошнотворного. Он увидел, что за высоким круглым столиком пьет кофе с молоком женщина-бомж. Он выскочил из булочной, как будто запах исходил от него и все это заметили, как будто это был на самом деле запах Лизы, а он был убийцей Лизы, и поэтому от него так пахло.

На улице слегка очнулся, решил, что хватит с него всего этого диккенса, решил взять себя в руки и ехать пока домой. Он переходил Невский, чтобы попасть на остановку, но оцепенение, видно, не до конца прошло, он что-то не рассчитал, и поэтому его сильно ударило в левое бедро и отбросило за зебру, но недалеко – водитель успел притормозить. Саша не потерял сознание и выслушал весь предназначенный ему мат водителя. Водитель одновременно матерился и звонил в “скорую”. Милиция приехала сама. Саша все-таки отключился, как ему потом сказали – от болевого шока. В больнице он очнулся уже после сновидений, устроенных ему наркозом. Ему снились очень яркие пейзажи, цветущие деревья на ярко-синем, светящемся фоне, ярко-синяя вода с разлитой в ней яркой же движущейся живописью отражений. И другая была вода – серая, но отражение в ней было самым красивым: без ряби, ровное, как в стоячей, но не стоячей, а двигающейся крупными массами воде, отражение корабля. Красный, коралловый, киноварный и кремовый цвета обшивки делали серую воду голубой. Под наркозом ему оперировали перелом бедра.

Он лежал в больничной палате и наслаждался реальной болью в месте перелома, благодаря которой отступила душевная. С душевной болью он принял решение больше никогда не бороться. Он признал, что невыносимая внутренняя боль, которую он время от времени испытывает, является его личной особенностью, тем, что “входило в комплект”, с чем не нужно ничего делать: бороться, лечить, выяснять причины, что это – нечто, что он должен испытывать и должны испытывать такие, как он. Что из этой боли не нужно извлекать никаких уроков и не нужно пытаться ее избегать. Что это часть его жизни, даже часть его тела, и, избавившись от нее, он потеряет какую-то ценность, переходя на высокий слог – потеряет себя. И еще – что боль не уничтожает его, а мешает его уничтожению. Потом мысли отделились от его тела и приняли отвлеченное направление. Он стал думать о том, что страны, в которую он приехал вместе с той отколовшейся частью, из которой он приехал, в определенном смысле (не в том, который имела в виду Валентина Федоровна) попросту нет, что она представляет собой только систему отражений, расставленных на всем большом ее пространстве невидимых зеркал, и все, что здесь происходит, – только отражения того, что где-то на западе, или на востоке, или в Африке уже происходило, как все петербуржские дворцы и церкви – отражение тех построек, что были уже построены в других местах. А дальше, в глубь страны, отражения уходят еще более неясными: в его городе постройки местами были как бы петербуржскими, отражениями отражений построек. И что общеупотребительное сочетание “как бы” как нельзя лучше подходит для такой отраженной жизни, и что тогда, конечно, можно не чувствовать запаха собственной мочи в “парадной” в силу того, что и самой мочи “как бы” нет. Он попробовал мысленно проследить, чем посекундно занято сейчас то существо, чьей отраженной жизнью он тут живет. Впрочем, о чем-то подобном он где-то читал. Это были не его личные мысли.