Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай

Передай от меня привет юному Ло Дэ-саню. Скажи ему, что слава не вечна, хоть он и получил в этом году первую премию. Но не говори ему, откуда я это знаю.

Приветствую и сердечно обнимаю тебя издалека —

твой старый друг Гао-дай.

(четверг, 23 декабря)

Мой милый Цзи-гу,

ты неправильно меня понял: для того, чтобы играть, то есть слушать разные пьесы, нужны и разные музыкальные тарелки. Одна такая тарелка всегда играет только одну пьесу, точнее, одну длинную или несколько коротких. Дело в том, что машина, куда их закладывают, — не музыкальный инструмент. Инструмент знает все музыкальные пьесы, но они как бы спят и, когда музыкант ударяет по нему или водит смычком, нужная пьеса пробуждается и начинает звучать. С машиной этого сделать нельзя. Или можно сказать вот как: в музыкальном инструменте хранятся души всех пьес, и хороший музыкант может по желанию вызвать любую, чтобы на какое-то время облечь ее плотью звуков. А на Игральной Машине можно сыграть только ту пьесу, которую знает вложенная в нее музыкальная тарелка. В этом смысле у Игральной Машины нет души — или, лучше сказать, она позволяет вызывать лишь тени душ. Но все равно я считаю ее полезной, ибо, слушая много раз одну и ту же пьесу, лучше проникаешь в ее суть и смысл.

Однако облегчение труда, как я уже писал тебе, рассказывая о литье домов, и тут приводит к извращениям. Поскольку слушать музыку стало теперь для большеносых очень легко, они слушают самые дурацкие пьесы, причем без перерыва. Похоже, что всякое облегчение ведет лишь к появлению множества совершенно бесполезных вещей и занятий. Справедливости ради следует признать, что не большеносые первыми дошли до этого. Разве у нас дело обстоит лучше? Если задуматься, то придется сказать: нет, не лучше. С тех пор, как изобрели колесо и начали разводить лошадей, все только и знают, что ездят туда и сюда, даже если в этом нет никакой нужды. Сколько бесполезных поездок было с тех пор совершено? Бессчетное количество! Что же делают они, эти люди, там, куда приезжают? Да все то же, что и дома. Нет, я вовсе не противник путешествий как таковых (хотя еще великий мудрец с Абрикосового холма предпочитал покой любым путешествиям): они могут быть и нужными, и полезными. Возьми, к примеру, мое путешествие: даже если все, узнанное мною здесь, останется известным лишь нам с тобой, все равно оно было нужно и полезно. Однако облегчение поездок неминуемо ведет к утрате смысла и искусства путешествий. Люди не путешествуют больше, а лишь ездят взад да вперед.

Нечего и говорить, что к большеносым это относится гораздо больше, нежели к нам: повозка Ma-шин упрощает путешествие стократ сильнее обычной конной, вот они и носятся по свету. Но тут сама собой напрашивается мысль, что очень многие из нелепостей, имеющихся здесь, то есть в будущем, берут начало еще в нашем мире. Ты знаешь, как много размышляли наши великие древние философы о происхождении культуры, о том, добр ли человек по своей природе, как утверждает Мэн-цзы, или зол, как говорит Сюнь-цзы, была ли культура подарена людям мудрыми императорами древности, или же выросла сама, подобно лишайнику на камне? На эти вопросы мы никогда не найдем ответов, разве что я решусь воспользоваться компасом времени второй раз и отправлюсь на две или даже на три тысячи лет назад, в эпоху императоров Яо или Шунь [68] Яо — мифический царь глубокой древности; Шунь — легендарный правитель Китая в XXII в. до н. э. Время царствования последнего конфуцианцы считали «золотым веком». . Думаю все же, что, вернувшись весной на родину, я долго еще не смогу покинуть ее снова. Кроме того, кто знает, не ожидало ли бы меня разочарование еще большее: не пришлось бы мне убедиться, что Яо и Шунь — да славится память о них еще в течение десяти тысяч поколений! — были всего лишь неотесанными невеждами? Но речь не об этом: все наши мудрецы, говорю я, начиная от великого Кун Фу-цзы и до утонченнейшего Гунсунь Луна [69] Гунсунь Лун (ок. 325 — ок. 250 гг. до н. э.) — философ-софист. , раздумывали над этим, но так и не пришли ни к какому выводу. И все же, как бы там ни было, мне кажется совершенно неоспоримым, что с того самого момента, когда первые росточки лишайника культуры появились на камне человечества, его движение стало неудержимым. Почему нельзя ни остановить это движение, ни повернуть его вспять? Никто не знает. Возможно, просто потому, что иначе и быть не может — как река не может взять и потечь вспять, от моря к горной вершине. Так уж устроено, а почему — неизвестно. Большеносые, кстати, тоже этого не знают, я спрашивал у господина Юй Гэнь-цзы. Да, сейчас люди знают много, сказал он и даже осмелился добавить, что знают они гораздо больше, чем люди ушедших стран и поколений; но объяснить, какая же именно сила заставляет камень падать на землю, так до сих пор никто толком и не сумел.

Потому-то я и думаю, что это движение человечества (причем это касается не только населения Срединного царства) от непротиворечивого первобытного состояния к царству всеобщего хаоса, раз уж оно началось, невозможно теперь ни остановить, ни тем более повернуть вспять. Причина же этого заключается скорее всего не в том, что человек по природе своей зол и глуп, как полагает Сюнь-цзы, а только в том, что в его душе всегда есть почва для глупости, которая и дает буйные побеги, стоит лишь маленькому ее зернышку упасть в эту почву.

Сознавать все это очень горько, и чем больше я думаю надо всем этим, тем мне становится горше. Есть ли хоть какой-нибудь смысл в человеческой жизни на этой шарообразной Земле? Господин Мэй Ло, судья, с которым мы много беседовали об этом, считает, что люди боятся над этим задумываться, и эта боязнь с каждым годом лишь возрастает. Большеносые до мелочей исследуют многое, даже слишком многое, подолгу ломая голову над самыми мельчайшими мелочами, и для каждой из этих мелочей у них найдется знаток, выдержавший государственный экзамен и получивший диплом с печатью. Но за пределы своих мелочей они выходить боятся. Мир большеносых — это мир мелочей.

Это мое письмо снова выйдет коротким. Я вообще, наверное, больше не буду писать длинных писем. Ведь я скоро вернусь и смогу сам тебе все рассказать: выйдет и полнее, и нагляднее. Я уже заранее радуюсь тихим, спокойным вечерам, которые мы проведем вместе, сидя в твоем или моем саду, в удобной одежде, за блюдом искусно приготовленной холодной собачатины под уксусным соусом, когда я спокойно и подробно буду описывать тебе этот странный мир. А на коленях у меня будет возлежать моя любимая Сяо-сяо. Так что сегодня я много писать не буду. И в ближайшее время тоже ничего написать не смогу, так что к почтовому камню ты приходи теперь лишь дней через десять — пятнадцать. Мы с госпожой Кай-кун уезжаем (!). Она повезет меня на своей повозке Ma-шин в горы, хотя сейчас зима. Это далеко, слишком далеко от нашего почтового камня. Так что и ты не пиши мне, потому что иначе письма будут лежать без призору и могут пропасть.