Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Знал я, куда мы едем — знакомы мне те места. Бывали мы там с пропавшей ныне ягодкой моей в благословенные времена, когда одаривала она меня своей улыбкою. Не ведая, что за порыв мазохизма обуял меня, испытывал я неодолимую потребность пощекотать себе нервы одной лишь возможностью встречи с нею в компании с новым верным рыцарем её, не слишком в то веря. Сам же я и предложил совершить то паломничество на берег минувшего моего счастья.

Мысленно я всё представлял себе так: выпиваю стаканчик, рассказываю несколько небылиц, но танцевать… о, нет, с Франсуаз Легэ, конечно же, никаких танцев. Впрочем, я танцую лишь танго, да к тому же и был уверен, что нет ни малейшего риска услышать его здесь, в этом желавшем прослыть модным месте. С полным основанием вы могли бы задастся вопросом, что же в таком случае делаем мы на этих танцульках. Ну так вот, Франсуаз, должно быть признала вашу правоту, потому как сама, с зардевшимися щеками и намерившейся обольщать улыбкой, посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:

— А чё, станцуем?

И почувствовал я себя внезапно по отношению к этой храброй девице, не то что коснуться которой, но даже посмотреть на которую не осмелился бы без презерватива, циником. На случай же непредвиденной встречи с прекрасной моей Арлезианкой нужно было выглядеть так, что бы та тут же поняла, что замены ей нет и, что и теперь я одинок.

Танцевальный зал наполнился классическими узнаваемыми арпеджио пианино, все присутствующие словно по команде поднялись с мест. Звучала не знавшая забвения Sag warum , в которой уж более тридцати лет Камилло своим низким, густым голосом вопрошал: «О почему, о почему так одинок я?»

Лишь с тем, чтобы не быть осмеянным, поднялся и я вместе со всеми, протянул Франсуаз руку, обнял и уткнулся лбом в её волосы. Ай, ай, ай! Что же я, горемыка, делаю? А давал я тем вечером зелёный свет прилежному, влачимому мною в течение долгих двух лет, едва не приведшему меня к женитьбе ухаживанию и всё это — из нежелания обидеть её. Говорил же я вам, что парень я покладистый.

А затем, после выстроившихся в ряд полотёрных слоуфоксов, настал черёд Georgia on My Mind . Тут уж предпочёл я вернуться в сидячее положение, песня эта всегда приводила меня в смятение. Пусть и не понимал я ни слова, но стоило возникнуть мелодии её, как неизбежно расковыривала она во мне, всякий раз по-новому, некую схороненную в другой жизни рану. Тем вечером не хотелось мне находиться на одной звуковой дорожке с Роем Чарльзом и оплакивать вместе с ним ухайдаканную душу мою в объятиях иной женщины, не той, чьим отсутствием я изводился.

Франсуаз стало известно, что живу я в Ситэ , и она попыталась нагнать на меня страху. Сделала это она, правда, единожды. После делала всё, чтобы убедить меня из квартала съехать.

Как-то, в постели, припомнил я танго-клуб на Лувьер, еще совсем недавно регулярно посещаемый мною. Танго люблю я с детства. Это был танец моих родителей. Я представил нас в Арлекино, дансинге на главной площади Эн-Сент-Мартин. Они тогда были молоды, двадцати восьми и двадцати девяти лет, едва повзрослели, у них уже был я, было мне тогда восемь лет. Шеф оркестра, любезный Донфю, брал в руки свой бандонеон и объявлял, что сейчас будут играть танго. Помню вздох удовлетворения, что слышался в зале за каждым столиком. Освещение приглушилось, словно ночь подступала, и среди флюоресцирующих бликов, в кругу, оставались различимыми лишь белые платья, воротнички мужских рубашек, да плывущие замысловатыми кругами, под звуки всяких там «Компарсит», «Адиос Мучачос», «Жалузи» «Голубого танго» и «Каминито», синеющие улыбки.

Я обожал из своего кресла следить за мамой, провожал глазами её светлое платье, надувающееся подобно парусу неведомого корабля. Время от времени наступал мой черед, я тоже с ней танцевал и говорил себе, что обязательно на ней женюсь. Когда вырасту. Не для того, чтобы увести её у отца, я не уподоблялся Эдипу, но с тем, чтобы мы, все трое, были женаты друг на друге. Бывает, что в мыслях восьмилетнего паренька, который очень сильно любит обоих своих родителей, так и случается. Дети не ведают, что такое время.

Иногда отец танцевал с женами своих приятелей, и те весьма охотно исполняли дерзкие «па». Похоже в танце, как и в любви, с поклонниками женщины более смелы, нежели с мужьями. Эту тонкую и хитроумную игру, в которой нет соглядатаев, понял я много позже, когда танцевал уж сам. А предположить в то время, что начатое танго отец может продолжить в незаконных объятиях, было мне не дано. Да и не мог он этого сделать — по ночам вкалывал, а днем отсыпался, к тому же, родители мои друг друга очень любили.

Случалось, что и мама танцевала с другими кавалерами, но скорее из вежливости и при этом никогда не смотрела партнеру прямо в глаза. В танце она была весьма скромна и, поверьте мне, всегда держала дистанцию — все время следил я за ней краем глаза, готовый тут же напомнить о себе.

Наблюдая за танцующими танго родителями, я невольно перенимал то, как делали это они. То был мюст блатного квартала Круа Верт , наш танец. На пороге века братья иммигранты из Италии прихватили с собой аккордеоны и довезли их даже до берегов Аргентины, и ностальгия по шумевшим некогда народным гуляниям докатилась до берегов Рио де ля Плата, легко смешалась там с бытовавшими на месте хабанерас, милонгас и прочими туземными замакуэкас. Бедноте не свойственно жеманство. Покажи им свой танец, он тут же сделается местным, поделись своими горестями, они тут же раскроют перед тобой собственные души. Там играли, пели и плясали столь неистово, что не смогли удержаться и толстосумы, посещая кварталы пользующиеся дурной славой, сначала — из любопытства, затем — в надежде поднабраться всяческих штучек и в конце концов всем этим безнадежно заразившись. И пошло крутиться танго по миру. Его танцевали даже в барачных забегаловках Круа Верт , куда по вечерам стекались рабочие с окрестных шахт. Стойкой служили козлы, а вокруг на складных стульях неуклюже пристраивали свои зады молодые вьючные животные, приходившие разбавить свою усталость стаканчиком вальполичеллы или кьянти, затянутые в солому, вытянутые, развязно спокойные бутыли которого расточали утешение.

Кто-то, как мой отец, приходил сюда с женами и с детьми. Были и те, кто искал здесь свою удачу. А были и помоложе, холостяки, они-то и разрисовали мелом стены «Большого Барака», покрыв их квадратами сантиметров по пятьдесят. Кто-то из них принес свой патефон, коробку с иголками и несколько, бережно извлекаемых из плотных бумажных конвертов пластинок.

Я и теперь смог бы напеть вам Il Tango delle capinere , «Танго лжецов». То была популярнейшая вещица, исполняемая звездой итальянской эстрады пятидесятых годов Лючано Тэоли. Он имел обыкновение петь, сидя на вращающемся стуле, а в зарубежных гастролях, заканчивая выступление, неким загадочным образом доставал из кармана горсть земли, утверждая, будто она набрана в Италии, и благодарная публика, плача, выносила его на руках. Согласитесь, малая толика сантиментов вреда никому и никогда не причиняла; шахтёры охотно приняли за своего того, кто раскрывал им честные свои объятия, как делал то певец при грустном расставании в конце.