Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Ну, а может быть узелки те являлись наивным напоминанием о давних похождениях, о которых как-нибудь при случае, когда уже не смогли бы они кому-либо навредить, хотелось ему поведать?

Или же, но тогда это действительно ирония судьбы, таким способом ему хотелось напомнить о самом важном — о том, что просто нужно жить! Может быть, тем самым утром, он был разбужен пугающим откровением бессодержательности своего бытия, то бишь бытия могильщика. Не довелось пострадать ему скрытым недугом, который мог затронуть его мораль, но был ли он при этом счастлив? Не хотелось ли ему обменять скромное провинциальное благополучие в этом богом забытом городке на «что-то этакое», пускай и не столь приметное, как коммерция на смерти, на некоторую сумасшедшинку, которая пусть накоротко, но подняла бы его над этим забавным с виду и ставшим для всех привычным домом, на втором этаже которого у него кров, но не было жития? Если бы он осмелился ухватить одно из пролетающих по небу над Эн-Сент-Мартин желаний, то что бы ему досталось? Да, ничегошеньки, кроме страха перед свершившейся мечтой, убившей в нем нечто такое, что вспомоществовало ему с удовольствием предаваться неопределенности.

Мы погрузились в раздумья, которым время от времени мог бы предаваться всякий могильщик, да только не Фернан. Фернан, он всегда довольствовался лишь тем, что падало к его ногам уже лишенным всякой мистики. Он противился любому излишеству, которого не мог достичь. Он обрывал все маковки, но на высоте своего роста, и потому оставался во главе клана, частицей которого был сам, и в котором всё подчинялось чёткому стандарту метр восемьдесят пять на пятьдесят пять.

Время покорежило его душу, оставили на ней свои отметины и те войны, которые он, не страдая излишней щепетильностью, развязывал и выигрывал. Сомневаюсь, что кто-либо пожелал бы обрести такую душу. Вот только переселение душ было меньшей из твоих забот, не так ли, прагматичный мой Фернан?

Если же душа его и была бы ровней прекрасным, полным сил и свежести, то, всё одно, продать её смог бы он лишь единственному, известному на сегодня коллекционеру — дьяволу. Впрочем, и я, заинтересуйся ею дьявол, охотно уступил бы свою, в обмен на то, чтобы стать невидимым. Незаметность — вот главное! Старость не пугает меня, я уж понемногу старею. Как говорится, было бы здоровье, а возраст, он каждый по-своему красив. И потом, только с возрастом узнаёшь толк во всем, приговаривал Фернан. А по мне, лучше стареть так, чтобы другие не видели твоих морщин и сами не морщились бы при этом от наслаждения. Ну, а если, однажды, я больше не смогу скакать невидимым, то обопрусь на палку. Представляю себе свою палку, прогуливающуюся среди честной, недоверчивой публики. Да, это было бы чертовски забавно… а сколько пересудов-то было бы! Лучше уж сразу попросить у дьявола и палку невидимую. Вот только думать о том начинаем мы, достигнув преклонного возраста, по настоящему лишь состарившись, свыкшись с ежемесячными визитами к геронтологу для обследования нашего остеопороза, замедления жизненных способностей и дегенерации нейронов.

Мы просматриваем на страницах полюбившейся газеты некрологи, дабы убедится в том, что нашего имени там нет пока… перед тем как привстать… быть может в последний раз…

Но старость бывает и иной. Той, что в тот самый момент, когда жизнь ваша только-только пошла на подъём, обмазывает ваши крылья клеем. Я знаком с этим давно. Им она покрывала меня постепенно, слой за слоем. Первый слой лег на меня по смерти отца, я перестал беззаботно смеяться, лишился глубокого сна. Мать, оставив меня сиротой, наклеила на меня ещё с десяток лет. Но старым по-настоящему я проснулся утром 2-го ноября. Стукнуло мне в тот день тридцать и, в качестве подарка к моей годовщине, небо водрузило на моем пути Фернана.

Поди узнай, почему это смена счёта в десятках лет с двойки на тройку произвела на меня впечатление свалившейся на мой хребет поленицы дров.

«Двадцать лет не длятся вечно…» — так в песенке поется? А идут они так долго, что привыкаешь к ним, к этим годам триумфа дерзости и нахальства. Однако, приходит время смены счета годам, и что бы там ни говорили, как бы не бахвалились, но склоняется всё ж таки голова перед той самой юностью, что уходит павлином, в последний раз распустившим свой хвост, и уносит с собой, навсегда, феерическое волшебство своих красок. Удивительно, но наступившее позже сорокалетие принять оказалось легче, и я даже освободился от той самой поленицы дров…

Всё вокруг в то 2-е ноября 1986 казалось каким-то сморщенным, съёжившимся. В комнату мою и в меня самого просочилась поблекшими солнечными лучами осень. Начала с моего отражения в зеркале, затем принялась и за слетевшую через открытое окно с плачущих деревьев листву, устилавшую пол до самой постели.

По правде сказать, помят я был из-за того, что подружке моей не хватило деликатности быть в такой важный для меня момент рядом со мной. Знала она преотлично, что родился я в ту самую ночь, когда все святые удаляются, оставляя авансцену мертвым, могилки которых близкие их ранним утром украшают цветами, а взамен уважаемые усопшие одаривают послушных малышей сицилийского происхождения подарками.

Милое предание, бережно передаваемый из поколения в поколение красивый ритуал, пусть немного и смешная, но всё же память по усопшим.

Конечно же, надеялся и я, что кто-то из пращуров одарит и меня, приведя ко мне мою возлюбленную. Дабы не заставить до утра лежать на половичке возле входной двери, прождал я её всю ночь, не смыкая глаз… и напрасно — вся жизнь моя пошла насмарку, в довершение тому брюки оказались мятыми и не грелся утюг.

Вот и пошел я по зову не устоявшейся привычки через парк, который терпеть не могу! В сорочке цвета морской воды с накрахмаленным воротником, под костюмом-тройкой в серую полоску, задыхался я тем утром как никогда. Наметившаяся полнота несколько раздвигала прутья грудной клетки, но не настолько, чтобы из неё можно было ускользнуть. Весь я потускнел, едва осмеливался дышать. В Галереях , большом местном магазине, где я отвечал за отдел «тонкого белья», никому и ничего не было известно, конечно же, о моей годовщине.

Но я, все ж таки, был шефом отдела. Да, меня обзывали Полифемом , сравнивая с неусыпным оком: из профессиональной надобности положено держать его мне всегда открытым. И ещё потому, что тот был самым известным из циклопов, и коллеги мои, продавцы и кассиры, слышать могли только о нём. Если бы они называли меня Аргес или Стеропес , я порадовался бы их эрудиции, но оставим это, так будет лучше. Сальваторе, некий, как и я, продавец сицилийского происхождения из Асиреаля, что между Мессиной и Катаньей, часто их поминал. Он-то знал, что вдоль всего берега родного острова моего почти в каждом курортном местечке торчит в море скала, которую циклоп, согласно Гомеру, в гневе бросал в голову лишившего его единственного глаза Одиссея. Даже самому невежественному жителю Сицилии известна притягательная сила имени Полифема для туристов. Уверен, что кроме этого ничего не ведал из нашей обильной мифологии даже педант Сальваторе.