Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

И обоям досталось, по заслугам попали под обстрел, по стенам опустевшего любовного гнёздышка вдребезги разлетелись несколько бутылок красного вина. Похоже на панцирь великана Роршака, знаете ли, с огромными пятнами, природу коих всяк пусть толкует по личному усмотрению. Согласно чему и причислен будет то ли к сумасбродам, то ли к блаженным. Моё сумасшествие в тот раз всего три минуты длилось и закончилось.

Несколькими днями позже казалось мне, что всё минуло; наивен и доверчив, думал поняла, насколько любима мною и вернётся, мол, ко мне.

Матушка моя повторяла: «Ставить на стол цветы не забудешь, счастье-то и вернётся». Ставил. Ждал. Долго ждал. И только теперь понял, права матушка — счастье моё всё ещё в пути… Шарли хотела бы прийти на мою годовщину. Кто ей мешает?

Вот и опять, в комплексном нашем меню положение во гроб самую малость до пятидесяти лет не дожившей несчастной, и перемещение останков её из госпиталя к месту прежнего бытия. Мой Сите впервые призвал меня как профессионала. Прежде я её не знавал, может и встречалась она среди многих итальянок второй, более мощной волны иммигрантов, так и эдак прилаживавшихся к серому и нищему быту, приводившему в отчаяние даже уроженцев сих мест. Тронутым более, чем обычно себя я не чувствовал.

Хотя и пытался я не уступить бездушию ремесла, неумолимая рутина чувственность мою мало-помалу, да и одеревенила. Однако, почти нетронутой уберёг я жажду узнавания историй усопших, в обязательном порядке излагаемых либо сохранившейся супружеской половиной, либо кем-то из близких, тем самым, как бы пытавшихся снять с себя обвинение, призывая меня выступить в роли свидетеля их невероятных усилий по отсрочке фатального платежа. Общим знаменателем всех этих в смерти состоявшихся клиентов, «касаться» коих при выносе тела приходилось мне без их на то ведома, было всеобщее им прощение и оставшаяся по ним скорбь. Признаюсь, нравилась мне та ни с чем несравнимая взволнованность от знакомства с кем-то совершенно посторонним, открывавшемся вначале кончиной своею, подобно знакомству с книгой при открывании её с самой последней страницы.

Встречал меня в тот день всё ещё выглядевший в полном порядке вдовец, обратился ко мне с изрядной долей раздражения:

«Жена моя умерла от пневмонии, подхваченной ею по глупости. Никогда меня не слушалась, если я советовал ей одеться потеплей. Синьора и средь зимы выглядеть, конечно же, должна была как молодая девица. И это в её-то возрасте! А что теперь делать мне, а? Я не знаю даже как приготовить себе яйцо».

Бедняга, в том я почти уверен, был более мертв, нежели его жена.

Чуть позже сестра усопшей, по совместительству и доверенное её лицо, поведала истинную причину смерти старшенькой, овдовевшему о том ни за что не должно стать известно.

По правде говоря, сеньор Ломаньо легко ещё отделался. Тремя месяцами ранее госпитализирован он был с пренеприятной опухолью в лёгких. Лечащий врач в деликатной форме подготовил жену больного к неизбежной и неумолимой развязке, впрыснув той в сознание мысль, что её Амедео — единственный в её жизни мужчина — живым из госпиталя не выйдет. Она, не смотря на печаль великую, оставалась при трезвом уме, каковой требовался в той тяжкой жизни, что вели Ломаньо со времён своего появления в Бельгии. В мыслях пережила она и день похорон. Теперь зима… а у неё всего одна лишь шубка, да и та бежевая. Вовсе не годится по случаю траура. И несёт она одежонку свою в покраску, дабы перекрасить ту в черный цвет. Забирает её через несколько дней.

Тем временем, вопреки прогнозам, мужа удачно прооперировали, основательно подлечили и поставили на ноги. Возвращается тот к себе, бодренький такой. Выздоровевший, наслаждается нежной преданностью супруги своей, Джузеппины. На прогулку регулярно отправляет, то туда, то сюда. Заметив в окошке снег, предупреждает, не отрываясь от Gazzetta dello Sport :

— Не ходи без шубы!

— Ладно, не переживай, мне не холодно.

— Но там же минус десять!

— Да нет, ты преувеличиваешь.

Ставшая чёрной шубка убрана глубоко в шкаф, за выходное платье. Ей всё ещё не хочется, чтобы мужу стало известно, как она готовилась к вдовству и как уступила мысли о том, как не верила вовсе вновь увидеть мужа в добром здравии. Пошла на прогулку в шерстяном жилете, не смотря на сильный снег. Она, конечно же, простыла, сильно простыла. Тут же у неё обнаружилось тяжелейшее воспаление лёгких. Теперь уже госпитализируют её, и она умирает. Фернан и я, укладываем её в простой сосновый, самый дешёвый, гроб и увозим в Сите .

Назавтра Амедео Ломаньо приходит на кладбище одетым в извлечённую из глубины шкафа героической супруги бесполую шубу, чёрного цвета.

Розарио изъявил желание сопровождать меня в центр психиатрии. Прибыли туда мы часам к десяти. Нам салютуют отборные лучи не так давно вставшего, весеннего солнца. «Добрый знак» — приободряет меня Розарио. Я же, на самом деле, вовсе не ведаю, на что надеяться и чего ожидать. Если та панк-девица с фото и есть моя Шарли, значит всё ужасно, но я получу её, по крайней мере, живой. Если же то не она, возможны любые варианты, вплоть до наихудших. «Могла меня и позабыть, совсем», — мелькнула эгоистичная мысль. Влезаем на крыльцо кирпичного, покрытого извечно висевшей в воздухе здешней округи грязью строения. Розарио спрашивает номер палаты всё ещё маловероятной Шарли. Похоже, придётся подождать, Розарио должен кое-что разузнать. Чуть погодя, к нам выходит молодая и приветливая докторша, Мишель, психолог, под белым халатом джинсы, упругая спортивная походка, ободряющий взгляд. Предлагает проследовать за нею, щедро делясь с нами радужной надеждой разузнать о таинственной, очаровательной, не припоминавшей даже собственного своего имени, в павильоне для реабилитации, куда мы и направляемся часами что-то наигрывающей на пианино девочке. Добавляет, будто в связи с этим можно предположить, что у той музыкальное прошлое. «Точно, в яблочко», — мелькнуло у меня в голове.

Пересекаем крытый похожими на клочковатые стариковские бороды кронами парк и останавливаемся перед небольшим, сплошь увитым плющом домиком. Психиатр просит нас обождать. Ладони мои со страху вспотели и замёрзли. Вышла Мишель одна, но знаком дала понять, чтобы мы обошли павильон.

Там, внутри, она. Волосы, в сравнении с фото, отрасли и лоб наполовину укрыт белобрысой чёлкой. Похудевшие щёки придают облику решимость зека, …но это она. Потерявшаяся из виду, но вновь обретённая, прекрасная моя. На выстланном плитами дворике серьёзно и прилежно играет в классики, невнятно бормоча какие-то, внезапно всплывшие в памяти из того далёкого, нежного, детства считалки.