Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000

Беспричинные слезы, это когда
Застревает всяческая ерунда
Рыбьей костью не в горле — в твоей душе,
Позабывшей, что косточка — не драже.
Ну а смех беспричинный, это когда
Видишь воду и знаешь, что это вода,
Видишь зиму и знаешь, что это зима
И что ты не выжила из ума.
Ну а смех и слезы, это когда
Исхитришься огонь добыть изо льда
И во тьме допотопной возжечь свечу,
Чтоб тебя похлопали по плечу.

Куст. Приоконный куст —
Радость для бедных уст, —
Можно сделать дуду
И упреждать беду.
Весть. Внезапная весть —
Басурманская месть:
Ждите от нас гостей —
Вам не собрать костей!
Век. Многовзрывный век.
Новый орды набег, —
Страх под ребрами сжат,
А дуда — как набат.
Сон. Провидящий сон.
Лучше бы я с пелен,
Как пропойца — вина,
Сна была лишена.

Вместе с осенью горю и холодею,
В две сопелочки задумчиво сопя:
Понапрасну ты затеяла затею
Наизнанку выворачивать себя.
Никому чужая тайна не в подмогу,
Никому богатство опыта не впрок —
И никто не заберет с собой в дорогу
Этой памяти-прапамяти мешок.
Все, что будет, не учтет всего, что было,
А иначе бы не двигалась земля.
Ой, гуляй, гуляй, осеннее светило,
Сердцевидными листочками пыля!
Человека человек не повторяет,
И времен не повторяют времена…
Будет заживо, — лишь песня допылает, —
Твоя память-перепамять сожжена.

Осень была, как жар-птица, перната,
Знала наш тайный маршрут:
У твоего синеглазого брата
Мы находили приют.
Наша любовь не была бесприютной.
А в одиночестве жил
Нервный, и этим похожий на ртутный
Столбик, твой брат Михаил.
Ты говорил: в детстве младший мой братик,
Ангелокудрый блондин,
Всех очаровывал. Он математик,
Он не женат и один.
…Дни были тусклы, судьба не ласкала,
В смерти нашел он приют,
И над могилой оранжево-ало
Осени перья поют.
Я по нему, как по ангелу, плачу, —
Что же он знал на земле?
Артиллерийский расчет и задачу
Жить в человечьем тепле.

Я люблю, но ты не знаешь,
Я зову, но ты не слышишь,
За чужой спиной витаешь,
Над чужим дыханьем дышишь.
Чьим внимаешь ты тревогам,
Чьей задачей озадачен?
Глупый ангел мой, ты Богом
Мне в хранители назначен.
Жалуюсь я и в записке
В паутине Интернета:
Сколько можно без прописки
Околачиваться где-то?
Наконец ты будешь возле, —
Вызван жалобой великой, —
И окажется, что вовсе
Ты не ангел, а калика,
Что изранен, и что раны
Всяких крыльев мне дороже,
И что мне нужней охраны
В безымянном бездорожье
Врачевать тебя.

Слежались архаика, суржик и сленг
Не хуже валежника…
Усталое, будто бы мартовский снег,
Сознанье мое ожидает подснежника.
Едва уловимо дыханье цветка,
Едва уловимая —
Расцветка, — так пахнут над снегом века,
Так выглядит имя навеки любимое.
И все, что слежалось, вдохнет новизну,
А имя засветится,
И я вечереющим словом рискну
К подснежнику утреннему присоседиться.
2 октября 1999.

Меж нами — все более писем,
Все менее длительных встреч,
Давай же прощеньем возвысим
Все то, что возможно сберечь.
У встреч наших привкус миндальный,
Миндаль — ядовитый орех,
В нем грех мой и давний и дальний,
Увы, материнский мой грех.
У моря, где ты подрастала,
Мы мало бывали вдвоем,
Я сказок тебе не читала —
Стихи запивала вином.
Ссылаюсь на давность и дальность,
И все-таки вечность подряд
Меж нами, как злая реальность,
Те детские сказки стоят.
И памятью слезы ты множишь,
А я множу соли в кости…
Прости меня, если ты можешь,
И если не можешь — прости.

Настолько раскидиста осень, что мы
С листвою и птицами вместе парим
Поверх разуменья толпы и молвы,
Где всякий огонь превращается в дым.
Вкруг листьев — взамен обручальных колец —
Нам дым дорисует сюжет неплохой:
Я помню тебя, словно книгу слепец,
Ты помнишь меня, словно скрипку глухой.
И в этом загвоздка, и в этом залог
Того, что мы видимся только во сне.
А птицы, а листья летящих дорог
Без нас хороши в золотистом окне.

Говорю сама себе: не кисни
Перед угасающим окном,
Смерти нет, поскольку после жизни —
Снова жизнь, но в облике ином.
То, что тенью было, станет светом,
Станет эхо голосом моим,
Из жилья жемчужины воздетым
К берегам, как небо, голубым.
Говорю себе: сиди работай
В мороке последних сигарет
Пред окном с пчелиной позолотой,
Перед сном, в котором смерти нет.

Крыла твои — камыши,
Плеча твои — перегной,
Прошу тебя, не спеши,
Ангел смерти, за мной.
А ты, который хранил
Жизнь мою, не сули
Взмахами белых крыл
Музыку вне земли.
И если солгу, что мне
Плоть моя не нужна,
То провинюсь втройне
И трижды буду грешна.
О Боже, к Тебе приду
В горе, что признаю, —
Мне лучше в земном аду,
Чем у Тебя в раю.

Мне слышен голос из-под снега:
Не сорок дён,
А сорок зим — душе до брега,
До райских до окон!
И воздух я перекрестила,
А между тем
Блестит в снегу твоя могила,
Как храм из хризантем.
И снова слышу голос давний,
Как наяву:
Мне гроб — ковчег, забиты ставни,
Я сорок зим плыву.
Не тронут ни водой подземной
И ни червем,
Отсюда вижу луч полдневный
И страх в зрачке твоем.
Не бойся! Голос мой — предвестье,
И повторю:
Тебе у райского предместья
Я окна отворю.

На слова мой век разменян
И летит, как вьюга:
Друг от слабости надменен, —
Пожалею друга.
Я не вследствие недуга
Жалостью крылата:
Спесь бессилием чревата, —
Пожалею брата.
В нищете гнездится злоба, —
И сестрицу злую
Пожалею, — в глаза оба
Песней поцелую.
Грех на святости алеет —
Оставляет метку, —
Пожалею, пожалею
Я свою соседку.
А за то, что в зимнем бреде
Правда еле тлеет, —
И меня на этом свете
Кто-нибудь жалеет.

Кто пред скинией пропляшет
В этот черный год?
Дождик мочит, время пашет,
Вечность жнет.
Кто себя в благую жертву
Нынче принесет?
Время косит, вечность жатву
Соберет.
Ветер сеет, косит время.
Кто ж кропит росой
Человеческое племя
Под косой?

Горит свеча, не видя ничего, —
Ни Матерь Божью, ни ее Младенца,
Свеча слепа от света своего,
От фитильком пропущенного сердца
Сквозь стеарин. Но слышит, как молюсь,
В словах одних и тех же повторяясь:
«Прости, Господь, помилуй нашу Русь!»
И чувствует — молюсь, над ней склоняясь.
И лишь когда свеча почти сгорит,
Черноресничным всмотрится огарком
В два лика, пред которыми стоит, —
И свет свой обнаружит в нимбе ярком.
Отметит мельком то, что я жива,
Что, в сущности, одно творили дело:
Я пыл души влагала во слова,
Она во славу Господа горела.