Михаил Осоргин - Вольный каменщик

Не так легко на шестом десятке обряжаться в серую курточку с кожаным поясом и учить свои уроки! Зато — как много красоты и счастья в знанье, и как украшает и заполняет жизнь его новая, свободная и бескорыстная работа. И не работа, а отдых души и чистое наслаждение!

За обедом макароны, всегда переваренные. Жорж подымает их вилкой, обкусывает, а остатки падают на тарелку; Анна Пахомовна нарезает их мелко ножом и отправляет в рот не слишком большими партиями; Егор Егорович возится с ними долго, завивая и снова распуская комочек длинных белых червяков и подбирая их концы хлебной корочкой.

— Оригинально, — говорит он, — что черви, обыкновенные — дождевые, могут жить разрезанными на куски.

Анна Пахомовна возмущённо кладет вилку на четырёхгранную стеклянную подставку; она бы и просто бросила но не хочет запачкать скатерть.

— Ну, что ты говоришь про такие гадости за обедом! Это невыносимо, и я не могу есть. И при чем тут! И кому это интересно?

Егор Егорович виновато оправдывается:

— Ну, прости, я это действительно… Нечаянно пришло в голову сравнение, потому что я читал…

Жорж, не утративший аппетита от слов отца, спрашивает с любопытством и сильным акцентом:

— Папа, я смотрел твою странную книгу, почему ты читаешь таких? Это — sciences naturelles? [64] Естествознание (фр.).

— Да. Это, Жорж, замечательно интересно и очень необходимо.

— Разве это нужно в твоём бюро?

Егор Егорович с радостью объясняет сыну, что каждый человек должен непрерывно совершенствовать свой разум, пополнять свои знания и упражнять нравственность свою и ближних, чтобы мало-помалу, общей работой, привести к совершенству все человечество.

— Очень тебе советую, Жорж, читать как можно больше и по естественным наукам, и по философии. Полезнее, чем играть в теннис, хотя, конечно, и тело развивать нужно. Ты что-нибудь читаешь?

— Oui, я читаю немного belies lettres и то, которое… се que me regarde comme [65] — Да… художественную литературу… что имеет ко мне отношение как… (фр.) будущий инженер.

— А по истории, например, что-нибудь читаешь?

— Папа, я выучил всю историю в лицее, история Франции и histoire generale. Но это не нужно ничего pour faire mon chemin [66] Всеобщая история; чтобы идти своим путём (фр.). .

Вступает в разговор Анна Пахомовна:

— Жоржу и своих занятий довольно. И ты бы ел, Егор Егорович, все остыло. Жорж ещё мальчик и все успеет. Ты тоже раньше не читал про разные гадости.

Егор Егорович думает, что надобно будет как-нибудь поговорить с сыном на досуге, в день праздничный. Священная обязанность отца — следить за воспитанием и за направлением мыслей сына и вести его к истинному познанию и свету.

За киселем Анна Пахомовна говорит:

— Завтра будет курица и пудинг. Сначала, конечно, закуски. Я думаю — этого достаточно? Кажется, этот твой Ришар любит больше белое вино? Кстати, не забудь напомнить ему, что завтра он у нас обедает.

— Завтра?

— Ну конечно, всегда же по средам. Сам зовешь и не помнишь.

— Разве я звал?

— Это невыносимо, Егор Егорович! Одним словом, мы его звали в среду, значит, на завтра. Надо нам поддерживать знакомства с французами.

— Конечно, конечно, я только запамятовал, что мы его опять звали. Скажу, скажу, вместе и приедем.

— Курица с жареной картошкой, а пудинг с ромовой подливкой. Боже мой, когда я это все успею, я завтра с утра страшно занята!

Анна Пахомовна смотрит в завтра и вдаль. Если бы кто-нибудь знал, что будет завтра, он удивился бы, как эта женщина может спокойно есть, управлять разговором и думать о картошке и подливке, как она помнит о каких-то гостях, вообще как она снижается до вопросов повседневных, чисто профанских, и как она терпит, когда Егор Егорович говорит:

— Вот жареная картошка, это действительно. А ведь, между прочим, картошки в Европе до шестнадцатого века совсем не было, её испанцы завезли. Она, конечно, питательна, но азота в ней маловато, меньше, чем в хлебе.

Анна Пахомовна возмущается в последний раз:

— Я покупаю всегда самую лучшую, у толстого зеленщика. Если уж у него мало, то я не знаю… Если тебе не нравится — покупай сам.

Вообще Егор Егорович доволен, когда обед кончается и можно взять книжку и уйти в неё, как в прекрасный парк, исчерченный аллеями и замысловатыми дорожками, по которым приятно побродить и поплутать, пока не попадется скамейка или ствол павшего дерева, на которых хорошо посидеть, размышляя о величии природы, догадливости человека и безграничности познания. А захочется: — и подремать, потому что ежедневная служба в конторе все-таки не шутка, особенно для человека в возрасте достаточно преклонном.

Назавтра утром Анна Пахомовна задает вопросы и отвечает на вопросы, разливает кофе и кладет в чашки сахар, втолковывает мадам Жаннет, как готовится ромовая подливка к пудингу, лично раскладывает в извечно установленном порядке диванные подушки и подушечки, — но мысли Анны Пахомовны не здесь и заняты они не текущим, а предстоящим.

Она завтракает не торопясь, но без вкуса; в час с половиной начинает волноваться до дрожи и пустоты в груди, в два часа выходит из дому. Это рано, так как событие назначено ровно на два с половиной, а пути всего десять минут. Чтобы протянуть время, она задерживается у витрины, изображающей тысячу скользящих в пропасть башмачков и туфелек, равно достойных ножки богини и консьержки, отдающихся почти даром, за удовольствие увидать покупателя, но всегда недостаточно высоких в подъёме. Оторвавшись от витрины, она ужасается, что опоздала, — но времени излишек, и ей приходится трижды равнодушно прогуляться мимо розовых бюстов с аршинными ресницами и восковой невинностью губ. Наконец она обжигает перчатку ручкой двери и низвергается в бездну парикмахерской.

Происходит невообразимое, смещающее планы в хаосе и спешности. Толстый и бритый американский судья, оптом торгующий свиньями, в розницу решающий судьбы людей, неумолимым голосом — читает приговор, которым преступник присуждается к смертной казни на электрическом кресле. Палач с помощником бросаются на негра, кутают его в саван, пригибают его голову, окатывают её едкой жидкостью, моют, втирают, сушат, втирают, моют, окатывают, прыгая вокруг в диком танце, — пока негр не вырождается в мулата, метиса, пятнистый тиф, радугу и рыжую китайскую собачку. Гудит мотор, горячий воздух вырывается с шумом и свистом. Жертва правосудия привязана к чудовищному креслу. С потолка медленно сползает и повисает в воздухе блестящий спрут со стальными щупальцами. Палачи вставляют жертве в нос, в уши, под черепную коробку электрические штепсели, пускают ток и внимательно наблюдают за агонией, которая тянется час, тянется два. «Кончено!» — говорит главный врач и приступает к уборке покойника. Труп бальзамируют, подскабливают, причёсывают, разрисовывают, — и мало-помалу из тленной оболочки, из мумии, из мёртвого кокона вылупливается рыжеватая бабочка-крапивница, ребёнок от года до ста лет, та самая парикмахерская кукла, которая раньше стояла в оконной витрине и многосмысленно улыбалась прохожим. Рабыня спешит докрасить коготки, раб смахивает последнюю пушинку пудры, американский судья поздравляет новорождённую: