Михаил Осоргин - Вольный каменщик

— Не мешаю ли я вам?

Аптекарь, не ответив, залпом допил свою стопочку и, комкая слова, сказал:

— Чрезвычайно одета. Плохо. Отпустил так.

— А что такое?

— Бесплатно. Gratis [95] Даром, бесплатно (лат.). . Очень бедный квартал. Благодарю вас, брат Тэтэкин.

Егор Егорович заспешил, полез в карман жилета и убедительно зашептал, как будто речь шла о предмете не только секретном, но и не очень-таки чистом:

— Непременно пополам, брат Русель. Это сколько? Вцепившись друг другу в волосы, они катались по полу в равной борьбе, с заплаканными глазами. «Это моё!» — кричал один, но другой перекрикивал: «Пусть это будет общим, брат Русель, условимся так!» Если бы не предшествовавший разговор, аптекарь ни за что бы не уступил. Сквозь стену дома с улицы на них смотрела изумлённая женщина с микроскопическим порошком в руке; этого она никак не ожидала. Наконец Егор Егорович положил аптекаря на обе лопатки, после чего они проглотили пополам порошок: на каждого пришлось по полтора франка. Получив с монеты десять су сдачи, Егор Егорович опять зашептал скороговоркой:

— Это ужасный, ужасный пустяк, дорогой брат Русель, но это нужно. Сказали «сейчас» — сейчас и начали. Я небогат, однако свободно располагаю, ну — пятьюдесятью, я думаю, даже ста франками в месяц. Например, — вы будете записывать, и мы будем делить. Если мы привлечем третьего, четвёртого, вы понимаете? Тогда на три и четыре части. И это уже нечто! А я все думал; что бы такое придумать? В полной тайне, конечно.

Опять, не заботясь о запятых, но спотыкаясь на точках, брат Русель разъяснил Егору Егоровичу, что «в этом квартале бедность… иногда жалко до слез… без работы… общественный суп… дети… самому туго. Но. Не голодаю же. Тоже могу сто. Будут осаждать. Иначе слова… Соломонова храма грубый камень… готовность к смерти… вашу руку, брат Тэтэкин. Даже если наивно. Но почему? Имеет смысл. Позвольте налить вам ещё этой продукции?»

— Однако — крепковато!

Они простились с притворным равнодушием и шутливостью. Но Егор Егорович вложил чувства в рукопожатие. Милый человек аптекарь. Сразу видно, что прекрасный и милый человек. Чудаковат, но без фраз. Множество на свете превосходных людей, но мы как-то проходим мимо, не замечая. Бородавку видим, а чистое и свежее лицо ускользает. Брат Жакмен не примкнет; он занят интересами высшего порядка, не всякому доступными, хотя тоже — чудесный человек. А вот с кем снестись — с братом Дюверже! Да всякий присоединится к настоящему делу! Сначала трое, потом пятеро, а уж если десять человек — это прямо замечательно. И полнейшая тайна!

Идя домой, Егор Егорович легко отбрасывал пятку, и ему казалось, что он катится на кожаных колёсиках. Нет, мир, во всяком случае, не погиб! Вот так идешь, ничего не знаешь, и совсем нечаянно натыкаешься на человека, несущего в себе точно Такие же добрые намерения. А высказать не решается или просто некому. И мысль пропадает зря, без выполнения. Порошки, например, можно отпускать в каких-нибудь треугольных пакетиках; и это все — ничем себя больше не выдавать. Кто такие? Да там какой-то союз филантропов, так себе, балуются пустые, люди! И довольно, ни малейшего опровержения. Ничего, голубчик, не знаю, ничего не знаю, сам я тут ни при чем. «Общество бесплатного отпуска бедному населению медицинских препаратов». Длинновато. «Союз помощи»… Не в названии дело.

Шли люди непрерывной вереницей, толкались локтями и, незаметно для Егора Егоровича, щёлкали его в затылок под поля шляпы: «Шалишь, дурачок?» Посередине улицы двигалась процессия аптекарей и фармацевтов в белых балахонах; впереди везли гильотину, а к ней на цепочке был привязан брат Русель. Его казнили на рассвете, не как преступника, а как помешанного. Два ангелочка надоели вожатым трамваев и автобусов: на каждой остановке они соскакивали, обегали улицу, ища третьего и четвёртого для участия в жертве и опознания подмигнувшей им истины. Третий и четвёртый прятались от них под кроватями, в шкапах и центральных отоплениях. Промчалась на велосипеде женщина, везя треугольный пакетик с надписью «Gratis»; она оказалась консьержкой; она спешила на почту внести накопленные за неделю чаевые; близок час, когда она купит лавочку с вывеской «Вино и угли». Кошки на улице Конвансьон бешенствовали и рвались: в кармане вольного каменщика протекал пузырёк. И наконец Анна Пахомовна сказала:

— Куда ты пропал, Гриша? У меня ужасно, ужасно… Ты купил капель? И что с тобой, у тебя красные глаза.

— Немножко устал. Но в общем прекрасно. Ты не можешь себе представить, какие есть на свете изумительные люди.

— Почему люди? Ты что-то пил?

— Разве? Действительно, я пил какую-то жидкость, совершенно случайно, даже чуточку голова кружится, пожалуй, полежу.

И увидал во сне огромную бутыль, может быть, касторового масла, с надписью:

«Союз облегчения страданий. Бедным бесплатно».

Из реквизита кукольного театра высовывается всклокоченная седая голова забытого резонера, бывшего казанского профессора Лоллия Романовича Панкратова. Колеблясь на ниточках и смешно переставляя ноги, Лоллий Романович плывет по сцене и останавливается против замершей и обвислой фигурки главного героя этой повести. Шлёпая подвязанной челюстью не вполне в такт словам, он говорит голосом автора, спрятавшегося за сценой:

— Рад вас видеть, дорогой Тетёхин, в цветущем здоровье и бодром настроении. Впечатление такое, как будто вы наделали кучу добрых дел. Как поживает Анна Пахомовна?

Выясняется, что Анна Пахомовна поживает ничего себе, если не считать нескольких вёдер валериановых капель и повального бешенства окружных выродков тигровой породы. Жорж окончил экзамены и уже именуется инженером. При этом Жорж сделался французским гражданином, но продолжает хорошо относиться к родителям, во всяком случае, к матери, а впрочем, и к отцу, на средства которого он пока живет. Как инженер и французский гражданин, Жорж понимает недостатки Егора Егоровича, бывшего почтового чиновника, бывшего русского, а теперь нансеновского подданного. Но Жорж не виноват, что случайно родился русским; этот природный недостаток i поправлен натурализацией, приобщившей его к высшей латинской расе.

— Скажу вам, Лоллий Романович, что мне это не особенно приятно. Как-то… раз уж ты русский, то и оставайся русским. Но мальчику была закрыта всякая дорога, а работать и жить ему надо, так что я и не препятствовал.

Лоллий Романович вообще неясно представляет себе, как мог бы дорогой Тетёхин кому-нибудь в чем-нибудь препятствовать… Очевидно, профессор забыл о случае с Марианной. Пока трепыхается и жестикулирует фигурка вольного каменщика, его собеседник мирно висит на ниточках; затем опять его очередь: