Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 4, 2000

Это противостояние дано автором отстраненно, гротескно, почти фарсово, он работает не с образами живых людей и даже не с условными историческими персонажами, а с клише массового сознания (Крупа — имя Крупской из анекдотов), на таком же уровне переосмысляются и историко-культурные знаки русской литературы XX века. Автор иронизирует над устоявшимися «интеллигентскими» представлениями о несчастной попранной России: даже традиционный для русской литературы элегический мотив отроческого потрясения мальчика, случайно увидевшего купающихся нагишом русских деревенских девок, выворачивается в финале апокалипсической сценой погони за мальчиком агрессивных безжалостных валькирий, тех самых, которыми так восхищается Лисицын-Ульянов с Крупой. Кошмар двухмерных агрессивных прагматиков Лисицына и Крупы окончательно накрывает Россию.

Вещь, на мой взгляд, несомненно интересная — талантливая, а в профессиональном отношении — изощренно выполненная. Правда, не отпускает ощущение, что попытка говорить об историософских проблемах на языке фарса создает излишнюю напряженность, сковывающую мысль автора. Стихия низового фольклора иногда подминает под себя игру с культурно-историческими понятиями, выхолащивая их. Но это, возможно, просто придирки. А в целом со спокойной совестью могу порекомендовать читателю знакомство с этим текстом.

Составитель Сергей Костырко.

Апрель

5 лет назад— в № 4 за 1995 год напечатан рассказ Владимира Маканина «Кавказский пленный».

35 лет назад— в № 4 за 1965 год напечатаны очерки Виктора Некрасова «Месяц во Франции» и статья В. Лакшина «Писатель, читатель, критик».

45 лет назад— в № 4, 5, 6, 7, 8 за 1955 год напечатана повесть Николая Дубова «Сирота».

60 лет назад— в № 4–5, 8 за 1940 год напечатан роман Алексея Толстого «Хмурое утро» (третья часть романа «Хождение по мукам»).

Жизнь, убегая (лат.).

Стоит вспомнить один из очень немногих в это время резких выпадов против Петра Великого, принадлежащий княгине Е. Р. Дашковой: «Из мелкого тщеславия заслужить славу созидателя он торопил постройку Петербурга самыми жестокими средствами… При Екатерине II город увеличился в четыре раза, здания стали намного роскошнее, и все это без насилия, поборов, не вызывая никаких неудовольствий». Ненавидящая Петра Дашкова не сомневается, однако, в необходимости строительства Петербурга и нахождения там столицы — ей не нравятся лишь средства.

По данным Н. В. Юхнёвой, среди русского населения столицы крестьяне (по сословию) составляли в 1869 году — 35 процентов, в 1881-м — 43 процента, в 1890-м — 57 процентов, в 1900-м — 66 процентов и в 1910-м — 71 процент.

«Бедность — один из определяющих символов петербургской культуры» (Ю. М. Лотман, «Беседы о русской культуре»).

Поэтому «город мертвых» в нашей статье — Петербург. Мы нисколько не забыли, что местом, откуда обратился urbi et orbi со своим «Философическим письмом» Чаадаев, был Некрополь и что так угодно было философу назвать именно Москву. Но несколько иной вопрос: отметим, что у оппонентов (славянофилов и людей антиинтеллектуального, «ростовского», типа) были основания считать «мертвецом» самого Чаадаева.

Здесь уместно вспомнить два стихотворения Тютчева — «14 декабря 1825», где идет речь о безумцах, пытавшихся вечный полюс растопить, и его же французское стихотворение 1848 года, в котором «полюс притягивает к себе свой город». Связь с «вечным полюсом» присуща именно Петербургу. Этот образ позволяет еще раз ассоциативно связать смерть Веневитинова от простуды и гибель декабристов.

Мы, разумеется, не объясняем действий Николая II, Ленина или Рыкова сознательным или подсознательным стремлением защитить Петербург от «проклятия царицы Авдотьи». Однако в контексте петербургской истории решения, продиктованные прагматическими или пропагандистскими соображениями, приобретают иной смысл. Отметим, что Санкт-Петербург с самого начала имел множество эвфемистических «кличек» — от бытующих в сфере высокой культуры «Северная Пальмира», «Петрополь» до просторечного «Питер».

Разумеется, в условиях советской империи, когда «шестая часть земли» представляла собой мир в миниатюре, со своими домашними Западом и Востоком, эта модель была больше кстати. Но несоответствие нынешнему мировому положению России не мешает ей существовать поныне.

Спорить с Липовецким о реализме — значит возвращаться на круги своя. Несколько лет назад, споря с ним в «Новом мире», я писал, что в критике XIX века реализм и натурализм не различались по простой причине: искусство реализма еще не осознавалось как искусство, это приходит позже, на рубеже веков, после серьезных эстетических потрясений. Прошли годы. И вот в статье Липовецкого читаю: «В сущности, „чернуха“ наиболее цельно наследовала реалистической традиции… и в этом нет ничего странного — натурализм и реализм если не синонимы, то родственные понятия в культуре XIX века, это только в советском литературоведении натурализм стал ругательным словом». Ну да, ну да… А мы только вчера родились.

Как это все напоминает официозную марксистскую критику 60-х годов с ее претензиями к «правде факта»! Дескать, зачем они (писатели-фронтовики) показывают, как на войне людей убивали? То есть и убивали, конечно, но это ж не главное! Главное, что народ и партия побеждали! Или вот: зачем он описывает, как командир у бедного солдата землянку отобрал? То есть отбирали, конечно, и это обидно. Но не это ж главное! Главное… и проч.

В самом понятии «народного тела» есть что-то не только унизительное, но и метафорически зыбкое. Что такое «тело» народа? Его можно представить в виде очереди в гастроном либо демонстрации, да и то с высоты птичьего полета, ибо если ты сам находишься внутри тела и ощущаешь себя отдельным от него, то это же может чувствовать и всякий другой внутри тела, что является уже каким-то метонимическим абсурдом. Иное дело — народная душа как совокупность общих мыслей, чувств, навыков, верований, предрассудков и т. п. и, наконец, в высшей точке развития — как культурная величина.

Мне уже надоело объяснять своим оппонентам, что я никогда не провозглашал «нового реализма» как современной литературной школы. Больше того, подобная идея мне кажется неумной и удивительно старомодной, заплесневевшей еще в начале века в горьковском «Знании». Вообще реализм как школа и направление (то есть как сегмент общей картины словесности) — это прежде всего сдача позиций нежизненному искусству, которое немедленно с радостью сожрет все остальное. Надо быть ортодоксами до конца, а не выпрашивать себе «кусочка». Между тем однажды в «Независимой газете» появилась статья С. Казначеева, который обвинил меня в краже (!) его (!) идеи «нового реализма». Лучше бы я украл у него старый носовой платок. Казначеев может не беспокоиться и властвовать в «новом реализме» нераздельно.