Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема

— Спи, Соня, спи, — рассеянно ответила Катерина. Соня, обманувшаяся в своих ожиданиях — а ждала она выволочки за то, что проспала обед — хлюпнула носом и заревела. Катя повернулась, наклонив голову, зачем-то пошарила рукой по стене, побрела в столовую. В темном окне виднелись желтые и оранжевые прямоугольники окон дома напротив, перечеркнутые старым суковатым вязом до третьего этажа. На четвертом, в мансардах, не горело ни одно окно, хозяева сидели в оперетке или ресторане, катили в пролетке по звонкой набережной, гуляли с друзьями по Невскому проспекту, торопились в гости, словом занимались интересными делами, приятными и необременительными. Окна Катиной квартиры не горели совсем по-другому, нудно и муторно они не горели. Но затопотала, зашуршала Соня в каморке, выкатилась в длинный коридор и зажгла везде свет.

Середина темного ноября, а день солнечный и тихий. Люба не захотела идти мимо стройки по шумной Садовой улице, свернула на Могилевскую, прошла во дворик через подворотню — счастливая примета. Подворотня, та же арка, триумфальные ворота, — а Люба королева. Сегодня будет ею. Постарается быть. То есть, попробует. Если получится. Если позволят.

Молодой платан во дворике еще не облетел, хоть поредел изрядно. Еще одна счастливая примета, помимо арки. В прошлый раз Люба не заметила его. А какой красавец, стройный; красновато-бурые резные листья напоминают виноградные. Такими обвивали свои тирсы вакханки, такими листьями, сплетенными в венки, увенчивали себя и своего бога. Сегодня она будет вакханкой, а ее любимый — Дионисом. Люба наклонилась, подняла с земли несколько облетевших листьев, прижала к губам, застыдилась, оглянулась. Из свидетелей присутствовала лишь пожилая пегая кошка, расположением пятен на белой шкурке напоминавшая корову ярославской породы. Еще примета, конечно, счастливая. Священные животные в Египте, как известно — кошки, а в Индии — коровы. Судьба твердо пообещала Любаше успех, иначе три счастливых приметы подряд не истолкуешь, будь хоть записным пессимистом. А Люба не пессимист. Сегодня уж точно. По крайней мере, сегодня.

Она с утра готовилась к свиданию. Полтора часа укладывала русые волосы (не преуспела — растрепана), надела самое нарядное платье, легкое не по сезону и новые перчатки, смочила одеколоном виски, кружевной носовой платок, стащила у мачехи пудру, пока та беседовала с соседкой, напудрилась. Самсонов опоздал на сорок минут, но перешагнул, наконец, порог Катиной комнатки, долговязый, трогательно некрасивый с сильно выпирающим кадыком и стальными близко посаженными глазами. Согласился выпить чаю, и Любаша долго договаривалась со спиртовкой, проливая воду на муслиновое платье. Она усадила дорогого гостя на диван и все поглядывала на него в зеркало, так, чтобы он не заметил. Но Самсонов заметил, дернулся раздраженно, подносик накренился на валике, чай пролился, драже, купленное Любашей в булочной на Садовой, просыпалось из блюдца, запрыгало по полу. Она присела, чтобы собрать конфеты, Самсонов не стал ей помогать. Шарила неловкими руками все ближе к его ботинкам, стоптанным, порыжевшим. Подползла на корточках совсем близко, обхватила любимые колени, ткнулась лицом, размазывая пудру и слезы: — Я люблю вас. Я — ваша. — Подняла голову. Его черты расплывались сквозь слезы, показалось, что он ободряюще улыбается, но Самсонов морщился. Надо было подождать, пока он наклонится поднять ее, сам поцелует, усадит рядом. Люба поспешила, потянулась к его губам, а он вцепился в подносик, потянул на себя, нечаянно ударил ее жестким краем, прямо по зареванному лицу. Люба упала навзничь, некрасиво подвернув толстое колено, громко заплакала. Самсонов подхватился, чуть не в бешенстве, вышел из комнаты в кабинет-лабораторию, ходил там, шумно и широко ступая тяжелыми ногами.

— Самсонов, — жалобно позвала Любаша.

— Приведите себя в порядок. Умойтесь, — приказал он, и Люба послушалась. Полчаса спустя она внимательно слушала, стоя в дверях, а он все ходил по лаборатории, стараясь не приближаться к ней.

— Я пришел только затем, чтобы сообщить вам, что у нас нет, и не может быть никакого будущего. Я не собираюсь являться сюда по первому вашему зову. То есть, вообще не собираюсь сюда являться. Не знаю, что вы сочинили себе, хотя чему удивляться, вы же сочинитель, но между нами нет отношений — запомните — нет.

Что-то еще он говорил, куда-то ходил, Люба плохо запомнила. Ушел. Все кончилось, не начавшись.

Люба подошла к столу у стены, заставленному склянками с образцами красок. Вроде бы Катя говорила, что в краски добавляют яд? Взяла одну, с ярко алой жидкостью, пахнущей уксусом. Темному ноябрю необычайно шел алый цвет. За спичками не пришлось идти на кухню, на лабораторном столе нашлись спички в комплекте со спиртовкой. Люба отламывала спичечные головки и бросала в алую жидкость; они не желали тонуть и растворяться. Израсходовав полкоробка, задумалась — больше не помещалось в посудину. Из-под локтя вылезло давешнее Костяное рыльце, залопотало что-то, Люба не слышала, не удивилась его появлению. Вздохнула, протянула руку за склянкой, Костяное рыльце растопырило тоненькие ручки-ножки с птичьими коготками, изловчилось, стукнуло по красному стеклянному боку. Склянка опрокинулась, покатилась по столу, заливая столешницу и Любино нарядное платье ненастоящей кровью, докатилась до края, упала и разбилась. Люба спокойно взяла следующую, тоже алую, потянулась, было, к тиглю с бирюзовыми кристаллами медного купороса, но решила, что спички надежнее. Накрошила еще одну партию серных головок, погрозила Рыльцу кулаком, взболтала свой кубок и залпом выпила содержимое. Спички, конечно, остались в склянке. Она собиралась дойти до маленькой комнатки, сесть в красивое кресло и умереть. Не получилось. Сразу сделалось больно, в груди и ниже побежали мыши, принялись кусать изнутри, прогрызая путь наружу. Люба закричала, порвала корсаж платья, упала на пол и принялась кататься, все продолжая кричать. Тотчас в двери зазвенел ключ.

— Это Самсонов вернулся, — догадалась Люба. — Он вернулся меня спасти. Все будет хорошо. — Костяное рыльце согласно закивало и принялось нараспев повторять последнюю фразу.

Все будет хорошо — последнее, что она услышала и запомнила.

Дверь отворилась, и вошел Гущин.

Петр Александрович как-то уж слишком быстро сообразил, что здесь произошло. Он ринулся к окну, мимо женщины, бьющейся в судорогах, распахнул створку, сорвав шпингалет, и закричал:

— Федька! Поднимайся, живей!

Когда кучер, недоумевающий и нимало напуганный, взошел, Гущин уже разводил в миске марганцовку.

— Держи ее за голову! Ну! Быстро!

Федька мелко крестился: — Никак это Любовь Васильевна, Катерины Павловны сестра, Павла Андреевича племянница.