Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 6 2000)

После русской бани я пью чай с медом, предпочтя эту трапезу другим разносолам.
Мед выходит обильным потом,
обернувшись всегдашней солью.
Сколько ее из меня выпарили на повале, на спецобъектах в степях выжженных.
Но судьба с лихвой возмещала потерю поваренной — может, оттого и выжил.

Ночь. За окном на деревьях галки
умучились от междоусобной войны.
Пожелтевшей страницей Евангелия
лежит на полу свет луны.
Мне снятся картинки детства,
волнующие, как в повторном прокате…Этой ночью в соседнем подъезде
застрелили предпринимателя.

Сам выйдя из ночи,
поднявшись с илистого дна,
я с тревогой говорю дочери:
— Не гуляй допоздна! —
По этапу исколесив Россию
с народом, умеющим и воровать, и жульничать, я наставляю сына:
— Не полуночничай по жутким улицам!.. —
Видно, мы дошли до точки,
до последней черты,
если я, пройдя одиночки,
страшусь за окном темноты.

Недовольный дворник ворчливо разгребает
выпавший под Новый год обильный снег —
такая щедрость для него не фарт.
Я прошу у мужика лопату и под чей-то смех начинаю усердно чистить асфальт.
Не меньше уличного трудяги я имею основание ненавидеть непролазную заметь — столько этого снежку пришлось побросать
на лежневых дорогах в зоне.
Но, видимо, как зажравшегося иногда тянет картошка с солью, так и меня знобкая память.

Я не люблю живопись пейзажную —
не тянется рука перекреститься, ровно на святые образа. Это искусство почему-то вызывает у меня жалость, как поэт, которому нечего сказать.
Отсюда на холстах нескончаемые березки, поля, туманы, прикрывающие тщету духа то игривой веточкой, то палым листом. Но вот «Над вечным покоем» Левитана —
и я невольно себя осеняю крестом.

Я стою в лесу подле огромного муравейника
и наблюдаю за жизнью его жильцов.
Я представил страну, народ одной веры,
со схожим, как у братьев, лицом.
У них нет ни богатых, ни бедных,
все одинаково одеты.
Они вместе справляются с болезнями, бедами. И сообща заботятся о детях…
Я так размечтался, глядя на неустанных тружеников,
что забыл: недавно еще я вертелся таким же муравьем;
вставал с будильником; уплетал наскоро всегдашний завтрак. И спешил на завод, ненавидя свой муравейник до колик, до комы. Видимо, стряслось что-то ужасное, равное исчезновению динозавров, если я завидую безликим насекомым.

На обочине дороги, разложив на газете снедь скудную шибко, подкрепляется мужик — похоже, бездомный.
По асфальту с шипеньем проносятся «мерсы», джипы, неподалеку красуется вывесками «Макдоналдс».
Бродяга с удовольствием уплетает что Бог послал, сродни воронам, галкам.
Не завидуя ни сверкающим машинам, проносящимся на бешеных скоростях, ни роскошной забегаловке.
Подобные харчи, и тоже сдобренные немолотой сольцей, я шамал в этапах, в пересыльных тюрьмах. А этот на воле лопает забытую мной тюрю
и доволен своим местом под солнцем.
Какую надо окончить школу — здесь мало строгого лагеря, — чтобы среди соблазнов, играющих, как лучи в призме, считать черный хлеб за великое благо
и радоваться жизни?
Трапезничающий на обочине мужик — существо, может быть, в высшей степени разумное, но кажется странным в нашей околесице.
…Шумная трасса изгибается около леса, и за деревьями ее пульс уже слышится вроде непрерывного зуммера.

Прокаленная солнцем пшеница тяжела,
слышно золотое дзиньканье осыпающихся зерен. Я стою меж хлебов и отхаркиваю шлак,
накопленный за многие годы в зоне.
С тех пор, как я вышел,
неоглядная ширь влечет меня как проклятого. Здесь каверзной памяти трудно выстроить вышки, натянуть колючую проволоку.
…Опольем бегут маслята, грузди —
хоть коси косой.
Среди звенящего раздолья я ощущаю волю не только глазами, грудью — душой.

Дорога позади, возвращаться поздно —
ругать иль оправдывать пройденный путь?..
…В мокрые травы падают звезды
и разбиваются в мелкую ртуть.