Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 3 2002)

Когда чернота подступает к набухшим глазам изнутри,
И вычерпана душа, и за вид свой неловко,
За эуфиллином иду я в аптеку на улицу Ферсмана, 3,
Ищу за стеклянною стенкой склоненную пепельную головку.
Уже просветили рентгеном, диагноз означен,
И кашлем уже возмущались мои соседи.
Спасибо, что так несвирепо глядишь, что облик прозрачен.
Не верится даже, что вдруг дождалась милосердья.
Стыдишься, назвав эти учетверенные цены,
Но в исповедальне, где воздух от брома горчит,
не сапфир от хандры, не десьтивековый бальзам Авиценны,
не крапиву сухую, хоть сердце кровоточит, —
О, дай мне лекарства от злобы, от нечистоты,
Когда панельные башни во взгляде моем колеблемы.
И как алкоголик просит настойку календулы,
Прошу доброты, и всегда исцеляешь ты.

В этом прямоугольном закате
Ты, наверно, забыл обо мне.
А на географической карте
Караваны идут по стене.

Эта карта старинной печати,
У верблюдов кривые горбы,
И в печали бумажной клетчатки —
Две-три надписи, пункты судьбы.

И кровавыми креслами Фалька
Освещается бледность простынь,
Только ласковость скользкого талька,
Невесомая хрупкость пластин.

Мы простились, а это фрагменты
Наших скорых случайных жилищ,
Диафильма недетского лента,
Где, смеясь, после жизни лежишь.

Что же ты умираешь вторично?
Я однажды уже прожила
Это таинство смерти публичной,
Эти предгробовые дела.

Надо так уходить монотонно,
Надо так планомерно стареть,
Чтоб из памяти магнитофона
Даже голос любимый стереть.

Как Вацлав Нижинский в высоком прыжке,
Антично фиксируя тело,
Летит трясогузка к песчаной реке,
Мерцая то черно, то бело.
Мне каждый художник оставил свой дар.
А этот рассвет как подкрашенный пар
Азийских картин Кузнецова.
И влита в тоску разлучаемых пар
Застенчивость овчего зова.
И древние правды страшнее стократ
И Богом Единым бездонны,
Когда они собраны в имя Сократ
Над сизым цветком белладонны.
И даже в лечебнице разум пленен
Виденьями давнего века:
Печати крахмальных печальных пелен
И жесткие ткани Эль Греко.
И это уже никогда не пройдет.
Все травы любя поименно,
Увижу: опять земляника цветет —
И вспомню платок Дездемоны.

О, полнолуния мучительное время!
И светом сдавлено чувствительное темя.
И бледным янтарем ты в облаках сонливых,
Прибежище самоубийц счастливых,
Хранилище судеб давно забытых
И не допущенных навеки в Божью свиту
Всех зачатых детей, но не рожденных,
Тех неполюбленных, тех некрещеных,
Тех безымянных, что златой лактозой сыты,
Тех, похотью и болью оскверненных,
Почти невидимых в лучах твоих зеленых.

Родства запоздалый помин
Мне горечью к сердцу прихлынет:
Как много в России полыни,
Седая до сини полынь.

Фамилию деда храня,
Была крещена половодьем,
Осталась поповским отродьем,
Как звали соседки меня.

Темнеет лицо до бровей,
В минуту сжимаются годы,
Когда я вступаю под своды
Поруганных этих церквей.

Но там, где без часу и дня
Прошу о последнем покое,
Как будто родною рукою
Он крестит и крестит меня.

Тварный мир, ты меня не оставил,
Ты измучил меня, но простил,
Гудом овода жадно восславил
Да кислятиной терна прельстил.

Не заметив гордыни капризной,
Отрицанье мое осмеяв,
Наградил предвечерней отчизной —
В треске трактора, в стрекоте трав.

Так доступно мне было неб`ытье,
Так известен запястья узор
(Новой линии тщетно открытье),
Но, хуленье простив и укор,

Смертным лезвием дерзко натешив,
Ты отринуть меня не хотел,
Дал кипрея пурпурных наверший,
Подзаборный дарил чистотел.

Избывая свое плодородье
В очуменье железных путей,
Ты призвал меня к вечной свободе,
К дожиданью высоких вестей.

Обойми меня, травленный смогом,
Черных домен бескупольный дом,
Дай мне выжить под небом, под Богом,
Как надеждой, поденным трудом.