Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2002

Сочинения Булгакова наполнены «чужими голосами», и это голоса не только знаменитых солистов, но и хора анонимов (так, в «Мастере и Маргарите» слышен не только «известный драматический талант артист Куролесов», но и хор служащих городского филиала Зрелищной комиссии, «оглашающих переулок популярной песней»).

Оперетта, вертеп (украинский кукольный театр), эстрада, массовая песня и массовая литература (говоря булгаковским словом — МАССОЛИТ) — вот перечень (далеко не полный) тех «низовых» жанров, которые были источниками творчества вершинного мастера. Эти источники, «как правило, принадлежат демократической, массовой и даже кичевой литературе», настаивает автор.

Здесь Петровский предстает и как наследник Чуковского, которого он считает первооткрывателем явления «массовой культуры» и «кича»: «„Кич“ сложился и был открыт как раз тогда, когда эпоха фольклора шла к своему естественному завершению. Для демократических масс „кич“ стал заменителем фольклора в бесфольклорную эпоху, а для высокого искусства — от Блока и далее — „источником“, каким прежде был фольклор…» «В массовой культуре он (Чуковский. — О. К.) открыл такие фольклорно-мифологические средства воздействия (суггестии), которые могут быть использованы для создания высоких художественных ценностей» («Книги нашего детства»).

«Как поссорились и где помирились Михаил Афанасьевич и Владимир Владимирович». Театр интересен — в нашем случае — не только как источник киевских впечатлений Булгакова. Театральные аллюзии, театральная интрига вообще занимают Петровского — и влияют на способ взаимоотношения с чужим текстом. Еще в «Книгах нашего детства» он прочитывает сказку Толстого «Золотой ключик» как «театральный роман» (там же есть и театральный сюжет с околобулгаковскими участниками — театром Мейерхольда и Московским Художественным театром). В «Мастере и Городе» отношения двух мастеров — Булгакова и Маяковского — он описывает в русле предложенной Тыняновым концепции «архаисты — новаторы». Художник консервативного типа, Булгаков (с отсылкой к близкому ему МХТ) сопоставляется — и противопоставляется — художнику «авангардного» типа Маяковскому (с отсылкой к близкому ему театру Мейерхольда). Эта антитеза становится наиболее очевидной в соотнесенности с драматургией: «Клоп» и «Баня» Маяковского и «Багровый остров», «Адам и Ева» Булгакова, оказывается, насыщены репликами и контррепликами, продолжающими художественную полемику двух писателей.

«Дело о Батуме». Одна из самых поразительных глав книги — последняя. Пьеса о Сталине становится в ряд булгаковских «христологических» сочинений о героях-пророках, «но… как-то боком». В «Батуме» Булгаков продолжает осмыслять важную для него проблему легитимной и самозванной власти — и, как блестяще доказывает Петровский, мотив самозванчества в «Беге» прочно опирается на классическое произведение о самозванце — пушкинского «Бориса Годунова». Петровский предлагает — мотивируя это и хронологически, и художественно — рассматривать в творческой биографии Булгакова «Батум» после «Мастера и Маргариты». Такая инверсия резко смещает акценты булгаковского творчества: в «Батуме» впервые у него «сила зла — оказывается самодостаточной и, по крайней мере, равной силе добра, так что исход борьбы далеко не предопределен». «Последнее его слово о мире полно безнадежности», — горько резюмирует Мирон Петровский.

Есть у Мирона Петровского виртуозный этюд о симметрии, закамуфлированный обманчиво «скучным» заголовком «Название романа как его идейно-композиционная модель». Петровский там показывает, как «графическая», «морфологическая симметрия», содержащаяся в названии пушкинского «романа в стихах» «ЕвГЕНий О-НЕГин», заключает в себе как бы модель, «матрицу» всех его уровней. Движение сюжета, композиция, конфликт, даже ономастика романа, оказывается, уже «записаны» в его названии, как в ДНК. Когда-то Юрий Олеша увидел, что в другой пушкинской строчке, «Европы баловень — Орфей», содержится палиндром: евро-орфе. Олеша восхищенно заметил, что в середину строчки будто вставлено зеркальце! Вот и Петровский — тоже такой писатель «с зеркальцем» внутри строчки (добавим — внутри мысли, внутри статьи, внутри книги…).

Петровский, можно сказать, выделил и описал «геном Булгакова». В «Мастере и Городе» представлено множество доказательств того, что в одной мастерской, одним мастером изготавливались ключи и от двери дома на Андреевском спуске в Киеве, и от «нехорошей квартиры» на Большой Садовой в Москве, и от дворцовых залов в Ершалаиме. Книга Мирона Петровского далеко выходит за границы проблемы «художник и культура города», да и сами границы оказываются совсем не там — и не так — пролегающими, как нам представлялось до ее прочтения.

В. Т. Третьяков. Русская политика и политики в норме и в патологии. Взгляд на события российской жизни 1990–2000. М., «Ладомир», 2001, 863 [восемьсот шестьдесят три!] стр.

В мартовском выпуске новомирской «Периодики», процитировав ироническую реплику Александра Агеева («Иногда мне кажется, что писания [Александра] Панарина — не аналитика вовсе, а поэзия, и „элита“, „массы“, „прогресс“ — художественные образы…»), я заметил: «А что же она — политическая аналитика — такое, если не поэзия? Неужели — наука?» У первого главного редактора «Независимой газеты» Виталия Третьякова иное мнение об этом жанре: «Ббольшая, чем у обычных журналистов, информированность; объективность комментария; превосходящая средние показатели точность, или сбываемость, прогноза».

Нет, поэзия! поэзия! — см. хотя бы «Разговор Березовского с Путиным. Политический сон в майскую (2001 года) ночь» («НГ», 2001, 18 мая). Впрочем, рецензент «Книжного обозрения» (2001, № 41, 8 октября) Феликс Штирнер уверяет нас, что «Русская политика и политики в норме и в патологии» — это большая проза. И уточняет, переворачивая известное ленинское высказывание о Маяковском: «Не берусь судить, как тут насчет политики, а вот насчет литературы ручаюсь, что это совершенно правильно». Перефразируя Штирнера: не знаю, какая это проза, но вот насчет политики — есть вещи в своем роде образцовые, о деле Бабицкого, например.

Том — огромен (я его ушибленной на гололеде рукой еле ворочал), и это только треть того, что напечатал Третьяков в своей газете. Статьи сопровождаются краткими авторскими комментариями — глядя из 2001 года, — например: «Одна из тех статей, за которую я до сих пор испытываю и профессиональную, и гражданскую гордость…», или: «Многое в этой статье мне нравится до сих пор…», или: «Какая все-таки наивность!» Но составить книгу только из удачных статей всякий может. В этом смысле «Русская политика…» — хороший урок для начинающих (и не только) журналистов: как из разносортицы, поденщины и всяческого прошлогоднего снега можно сделать хорошую и даже очень хорошую книгу. Потому что — труженик, профессионал.