Юрий Морозов - Если бы я не был русским

А в общем, как приговаривал один мой женатый знакомец: каждая женщина хочет чего-то гораздо большего, чем свобода, но единственное дело, которое они могут делать хорошо — это то, что делается в постели. Можно, конечно, помимо кровати обязать их заниматься стирками, уборками, обедами, печатаньем на машинке и даже фотографией, но ведь им за эти имитации дел потом ребёнка подавай. Без детей они себя людьми не чувствуют. А как разрожаются, то если раньше были терпимо грубы, плотоядны, объедались селёдкой не чаще одного раза в неделю, умеренно упрямы, скандальны, сварливы, то после…

Хвала Аллаху, я человек несемейственный. Конечно, как всякий одинокий и не стерилизованный носитель яня, я не мог обходиться без некоторого количества иня, но как не долги и не часты были эти хэппенинги. Единственным исключением стала грусть моя и боль моя Лина. По крайней мере её я люблю больше себя.

Любовь дело святое, но Серафим упрям, как испанский мул. Сам уже убедился, что за фрукт его слабохарактерная сосискоедка, однако упрямо цепляется за её интегралы, как будто он Лобачевский. Я манипулирую, стараюсь, подношу ему не кота в голенище, а в развёрнутом виде, как баранину на рынке, и красавицу, и спортсменку, и женщину, в конце концов, а не интеграл, а он ещё над чем-то рефлексирует. Нечего тогда сны смотреть об эротических снежинках, а стоял бы во сне в очереди за колбасой, как другие во снах стоят и не жалуются.

Я эллин в естестве своём. Это моё — красивые древние статуи, безоблачное небо, шумящие волны безлюдных пляжей и волны гекзаметра, лёгкое вино, а не пиво или водка. Теперь Лина тоже пьёт водку, потому что бежать нам по-прежнему некуда. Это так типично по-русски кончать любовь водкой и шизофренией. Ветер перемен сорвал вывески с винных магазинов, выветрил шампанское из морожениц, но не изменил того сумасшедшего дома, в котором мы живём.

Но нет, я лгун, он изменил, или мы сами изменились из эллинов во что-то новое и странное. Вот и любовь моя из клана эллинов, я чувствую, в другой уходит, в клан пьющих пиво, водку, спящих с нелюбимыми мужьями. Или она никогда не была эллинкой, как, впрочем, и я, и с солнечного острова наших иллюзий мы, нищие самозванцы, расходимся по грязным конурам, из которых выползли на солнце, ибо время наше истекло и всё будет, как встарь: добрый старый сумасшедший дом, но с одеколоном вместо шампанского и метиловым спиртом вместо этилового. Прощай, ещё одна иллюзия.

Куда деваться? Боже. Боже! В Америку съездить, зубы полечить, что ли? Это года три назад они были наши злейшие враги, а сейчас-то уже друзья. Везде эмблемы протянутых друг к другу рук и флагов. Еду. Но любопытно, в чём же корень ненависти и дружбы: во флагах или в чём-то другом?

БЫЛОЕ И ДУМЫ

Странная проблема возникает у отечественного самодеятельного творца после того, как произведено кесарево сечение и творение появляется на свет.

Куда его теперь девать?

До эпохи военного коммунизма, говорят, такой проблемы не существовало. Берёшь, например, рукопись и идёшь с ней к какому-нибудь издателю или редактору, которых раньше почему-то было видимо-невидимо. Сейчас народу вдвое больше, чем до военного коммунизма, а журналов меньше раз в десять. Странная пропорция. Чем грамотней народ, тем меньше он читает. А чтобы у кого-нибудь рукописи в столах залёживались на 20 лет, о таком раньше и не слыхивали. Что ни напишешь, бывало, давай в печать, да поскорей. Главное, чтоб с душой, а тенденции — дело четвёртое.

Вот и Серафимовым рукописям пришлось даже не в столах, а под столами да под диванами лет по нескольку проваляться, прежде чем…

Однажды весной я посетил редакцию мало известного технического журнала, откуда пришло известие, что один из моих рассказов наконец попал на глаза редактору журнала, вызвал в этом полупокрытом необходимой редакторской плесенью человеке полуодобрение, полуинтерес и даже более! — согласие напечатать рассказ после незначительной коррекции текста, а также желание почитать что-нибудь ещё подобное. Я давно не хожу по редакциям и считаю, что мне там делать нечего, но полуодобрение и полуинтерес полуплесневого редактора удивили меня до того, что мой визит к нему реализовался в пространстве и во времени.

Встреча наша оказалась плодотворной, и я согласился на все изменения и купюры в тексте, предложенные мне редактором М., оказавшимся довольно молодой женщиной абсолютно свежего, а не заплесневелого вида и даже без необходимых редактору по званию очков. Возможно, плодотворность нашей встречи была обусловлена именно личностью редактора М., отнёсшейся ко мне весьма дружественно и даже с известной долей симпатии. Симпатии как к писателю или носителю яня?

Через 6! месяцев рассказ напечатали, и я получил деньги и согласие на издание ещё одного моего опуса, раза в три покрупнее первого. Правда, пришлось кое-что в тексте поправить настолько, что я даже заколебался, а стоит ли пачкаться вообще, уж больно заметно смысл рассказа сполз с облаков на землю. Но М. убедила меня, что контролируемая автором полуправда ничуть не хуже правды полной, более фантастической, и я скрепя сердце согласился. Мысли мои витали в тот день не в редакции, а у Лины, с которой я должен был встретиться после длительного обоюдного молчания.

Я пришёл к ней домой. Муж якобы должен был появиться поздно вечером. Камера заключения моей возлюбленной оказалась обыкновенной камерой заключения рядового российского буржуа с низким «хрущёвским» потолком и малюсеньким окошком на самом верху. Это несоответствие размеров наших больших славянских тел с миниатюрными квартирами или средствами передвижения и прочими приспособлениями, в которых мы зреем, мужаем, старимся и умираем, будило во мне протест против карликовой мысли создателей этих вещей. Кто бы знал, какие мучения я испытывал в самолётных креслах, на полках плацкартных вагонов и просто в автобусах со сплющенными крышами и игрушечными сиденьями. Маленькие диваны, столы, ванны, двери, крошечные балкончики. Да какого чёрта! Что нас, русских, хотят в японцев превратить?