Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Иррационализм русского человека — это стержень его существования. Если на минуту представить себе чёткие, разумные действия всех этих кассиров, железнодорожных служащих, бюрократов в миллионах учреждений, т. е. то, что подразумевает собой понятие порядок, сохраним ли мы в этом случае своё национальное самосознание и останемся ли общностью или модулем, именуемым «русский народ»? Но представить такое немыслимо. Иррационализм — это стержень, костяк и фундамент. В ту самую, заветную для многих секунду, когда в искажённом мире всё встанет на свои места, в магазинах появится зубная паста, сыр, колбаса и сапоги, исчезнут очереди, поезда будут отходить и приходить по расписанию, газеты, радио и ТВ станут почти правдивыми, а вожди перестанут давать заведомо невыполнимые обещания, так вот в эту заветную секунду — русская нация закончит своё существование. Это скрытое противоречие иррационализма онтологического и поверхностного стремления к порядку и составляет суть славянского вопроса, достоевщины и всего пресловутого «русского».

Вспомним русскую историю. Был ли в ней хоть один день торжества разума, законности и порядка? Может, полдня за тысячу лет и выпадало, но уж недели точно не было. Кровавый хаос отечественной истории, может быть, не более кровав, чем хаос историй других наций, но по сравнению с прочими он неумолимо непрерывен. Прервать его — поставить точку истории России.

О том, что опять настала зима, все уже знают. Произошёл обратный весеннему оформительству процесс возвращения в зимнее бесформие. Женщины трансформировались в шила, затаившиеся в мешках. Магазины с облегчением резко освободились от овощей и фруктов, домовито попахивая пустотой и гнилыми картошкой с луком. Испорченный технологией и идеологией климат, после диких морозов долго исходивший с неба тёплыми крещенскими дождями пополам со снегом, вновь судорожно одумался и на неделю оцепенел в подобающих сезону градусах и сугробах.

В один из предпоследних, строго отмеренных природой дней зимы, отклеившись от неизбежного рефлектора и неизбывной газовой печи, на очередной явочной квартире Серафим, чтобы не мозолить глаза хозяину явки, решил куда-нибудь деться и, то ли под действием стадных инстинктов (за окном мелькали люди в лыжной амуниции), то ли из других неясных побуждений, выхватил из заунитазного пространства хозяйские лыжи и был таков.

Отравленному городскими испарениями и поглупевшему от ежедневного лязга механизмов обывателю так хочется вырваться из гигантской помойки города безнаказанно и побыстрее. Но Город цепко держит своих рабов за тщедушные горла и взимает свою подушную подать во всех этих безобразных кучах людей, рвущихся из лап своего повелителя и вампира (подробности взимания дани смотри выше в главе о летней поездке).

Заплатив всё сполна, ибо день был воскресный, Серафим, ностальгируя или ведомый великими космическими дхармами, сошёл на той же остановке, что и год назад, и углубился в тот же самый лес. Но слово поэту и гражданину Бредовскому (так пишут на некоторых афишах, чтобы уж разом спекульнуть и на поэзии, и на гражданстве. Иногда ещё на афишах попадается 3-е определение — человек, но доход с него наименьший).

Скрип снега под чьими-то лыжами прервал мои размышления. Я и забыл сказать, что, сойдя с электрички внезапно, словно по наитию, я вошёл в лес и остановился только тогда, когда кончился клубок размышлений. Оглядевшись, я с удивлением узнал то самое место, где год назад происходила дуэль созерцания. Я уверенно говорю дуэль, ибо глаза той полуголой женщины не спали, но вызывающе смотрели на меня. День, как и год назад, выдался солнечным, без ветра, и после недолгого раздумья я разделся и развесил одежду по ёлкам, как и тогда. Лапы ёлки под моей спиной мягко пружинили, покачивая моё тело для лёгкой дремоты, испарившейся в то мгновенье, когда послышался скрип.

Ничего не было удивительного в том, что она тоже вернулась сюда вновь и стояла под той же сосной, как будто нерешительно поглядывая в мою сторону. Скорее всего, я случайно открыл излюбленное место прогулок и отдыха этой, так сказать, спортсменки, и она всеми силами, даже презрительной наготой, старалась дать понять мне, что я тут гость незваный. Но ведь можно попробовать всё уладить мирным путём и вообще подружиться.

— Привет, — сказал я дружелюбно и дерзко (дерзость мотылька перед огнём свечи. — Прим. автора).

— Привет, — ответила она просто дружелюбно, без дерзости. — Не холодно загорать?

— Да нет… тепло и даже припекает, — с модуляциями в голосе ответил я, а потом добавил: — Давай присоединяйся.

Как убог, неэкспрессивен и бесцветен диалог моих персонажей. Им бы отливать в гекзаметре крылатые выражения, запоминающиеся на века, а вместо этого: «Привет, давай, замечательно». Но что ж я могу сделать, если люди сегодняшнего дня говорят именно так, а не иначе. И в момент мистического, трансцендентного проникновения судьбы в судьбу хриплым от невежливости голосом бурчат «давай присоединяйся».

Она ничего не ответила и, помедлив немного, расстегнула молнию куртки. Сойдя с лыж и бросив на них куртку, она потащила через голову свитер. Голова в белой вязаной шапочке скрылась в белом существе свитера, извивавшемся над плечами фигуры без головы, но вот побеждённое ею существо тоже упало на куртку вместе со свалившейся с головы шапочкой и каштановая аура облекла голову бывшей лыжницы.

Я рассеянно глядел как будто бы на дальний заснеженный лес, но краем одного глаза невыносимо отчётливо видел каждое её движение. Устыдившись этого бокового зрения, я отвернулся от неё совсем, но даже затылком видел, как, поправив купальник, она прислонилась спиной к другой сосне, подобно нам оголённой наполовину, но только снизу, и закрыла глаза.

Повернув голову назад, я убедился, что всё было так, как я увидел затылком. Мы стояли друг напротив друга, пронесённые временем над безднами расстояний, случайностей, дружб, измен, встреч и расставаний, в той же позиции, что и год назад, как будто ничего этого не существовало, а целый год мы вели непрерывную дуэль созерцания, в результате которой два кофейных кружочка превратились в траурную полоску купальника на её груди.

То ли я опять задумался, то ли эта женщина обладала телепатическими способностями для внушения сна, но я почти не расслышал того, что она произнесла. «Может быть, она хотела узнать, который час», — подумал я и, переспросив «что, что?», оторвался от своей ёлки и приблизился к ней.

Она стояла с закрытыми глазами. На лбу и подбородке, а также над полоской купальника, как и год назад, сверкала лёгкая испарина Багамских островов. И тут вдруг я увидел то, чего не заметил в прошлый раз. Она была прекрасна как богиня и желанна как богиня всякому мужчине, в том числе и мне. И поняв это, я уже знал, что нужно сказать и что нужно сделать. Я подошёл к ней вплотную и по глазам, оказавшимся друг в друге, понял, что мы почти одного роста. Губы её шевельнулись, чтобы что-то произнести или только улыбнуться, но я поднял руку и прикоснулся пальцами к левому уголку её губ, как бы призывая к молчанию. И я обнял её, но не сразу, а постепенно, словно знакомясь с её телом, телом своим. И когда наши горячие от солнца животы, груди и губы соединились, я с невероятной силой ощутил своё адамово предназначение. Мне показалось, что всё в мире и внутри меня остаётся на своих прежних разрепетированных местах и сам я тот же привычный и приличный человек, но к ужасу моему и тайному восторгу примитивный и нелепый полуголый двойник мой вытворял что-то совсем противоположное. И в таком расщепленном состоянии, плохо понимая, какая из двух половин мне ближе, я отделившимися от меня руками шарил по бёдрам и поясу спортивных брюк вовсе незнакомой мне женщины.