Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Бросай ты наконец ерундой заниматься и иди зарабатывать. У меня пенсия 60 рублей, а ты вместо того, чтобы матери помогать, дурака валяешь. Хоть бы воровать умел, с умом, конечно, — сказала на прощанье мать, — шёл бы в торговлю или на стройку прорабом и сидел бы сейчас на своей даче, а под окном жена автомобиль тёплой водичкой намывала. Вон, посмотри на соседского Димку. Был голодранец, как и ты, а теперь на человека похож. Наверное, торгует.

(А соседский Димка пиджак чёрненький с красным галстучком одел да штанишки в клеточку.)

К сожалению, я должен констатировать, что это рядовая точка зрения рядовой российской матери, не лишённой некоторой интеллигентности и даже прочитавшей пресловутого «Мастера и Маргариту» и ещё много всякой всячины. Трудно не согласиться с её позицией, тем более что она полностью совпадает с позицией Ивановых, Хреновых, Степановых. И ещё более трудно объяснить, почему при виде жены с тёплой водичкой у личного авто я выхватил бы ведёрко этой самой водички и надел бы жене своей на голову.

Однажды я не выдержал и пошёл к дому Лины. Долго сидел на скамейке в садике возле дома. Наконец часа через два появилась она с коляской и направилась к этому садику. Я поспешно бежал, прячась за деревья и кусты. А старое понемногу всё убывало.

Наркот, у которого я живу, предложил мне «пыхнуть». Я согласился. Ловко сдёрнув с беломорины папиросный чулочек, он смешал табак с «коноплёй» и, забив «косяк», дал мне. Я с удовольствием выкурил запретное зелье, но, кроме некоторого отупения, ничего не почувствовал.

Одурело глядя на страшную кроваво-красную жилку проклятого Богом и людьми канала, зачем-то размножаемую многомиллионно на примитивной географической карте на пачке папирос, я вдруг понял, что Беломорско-Балтийского канала имени Сталина не существовало, иначе зачем всё остальное: и гуманизм, хотя бы как понятие, самолёты, деторождение и Гавайские острова? Зачем симфонические оркестры, икебана и евхаристия? Или был Беломорско-Балтийский канал, или нет ничего вовсе. Потом одурение прошло, но разболелась голова.

— Вкуриться надо, — сказал мой наставник, но вкуриваться мне почему-то не хотелось. В другой раз он предложил мне «вмазаться». Я не видел особенно серьёзных причин для отказа, но что-то старое, позитивно-осторожное во мне ещё не выветрилось и не отпускало меня на все четыре стороны.

Ноги сами привели меня однажды к дому Юлии. Аделаидой она для меня так и не стала. Ждал её я тоже не долго. Судьба споспешествовала мне в свиданиях. Она вышла из подъезда под ручку с тем самым героем Афганистана. Живот у неё был уже довольно заметен. Я некоторое время шёл за ними, пытаясь осознать что-то не поддающееся осознанию, потом, почувствовав страшную усталость от этой жизненной чехарды, отстал и стушевался куда-то в сторону.

О, кто подаст мне хотя бы на гривенник того, что мы именуем любовью или выпрашивать на улицах её сегодня несовременно, а следует подать заявление и тридцать рублей (серебреников) на компьютерную случку в «Службу знакомств»? Извините, это я не всерьёз, а так… Роль разучиваю.

Не знаю, чего бы мне хотелось сейчас. Любить, писать, бороться, путешествовать? Окидываю взглядом арсенал всего того, чем люди спасаются от жизни и… не спасаюсь. Я ощущал впервые так реально любовь и жизнь, как тяжкие болезни. В костях моих застряла как будто вековая усталость. Глядя на бурную суету на улицах, на строительных площадках, в метро и в магазинах, я думаю: всё это было, было миллионы раз. Строили города, и сносили их, и опять строили. Рожали людей, и убивали их, и сами помирали, а вновь рожают. Объехали всю землю кругом миллионы людей миллионы раз и опять едут. К чему же это вечное и бесконечное повторение. Мои кости и мускулы ноют так, будто эти безмерные периоды строительств и разрушений, рождений и смертей, движений и покоя свершал один я и никто более. И вот, наконец, неутомимый прежде, я устал. Но почему же мир по-прежнему бежит, стремится, мечется, воет и поёт, строится и рушится.

— Стой, — говорю я. — Куда дальше! Зачем? Это всё — один я, то в маске китайца, то негра, то мексиканца, то древний скиф, то предводитель гуннов, то сожигаемый за ересь на костре диссидент.

Неужели никто не чувствует, как всё вокруг — и люди, и дома, и небо, и солнце, и реки, и кровь в венах и артериях устали кружиться по замкнутым кольцам своих орбит. Довольно, я устал, и если никто не слышит вопля, я сам издам его.

— Эй! Люди… звери… насекомые…

Время течёт, сгущается, разжижается, иногда застаивается и тогда смердит. Я живу и ничего не делаю. Может быть, этот героический афганец повредил во мне то, что заведывает деланьем, а может быть, оно избылось само собой. Жажду сердца моего не насыщает писание книг, и если бы Юлия… Я стал думать о Юлии, о зимнем лесе, о том, что у нас с ней всё могло быть «как у людей». Я бы гулял вместо героя Афганистана с ней под ручку и ждал когда созреет арбуз её живота, в посеве которого был бы виновен. Потом я бы гордо прохаживался с коляской, как это делают воспроизводители наших отечественных героев. Я уже не голодранец, не абонент светлых углов в тёмных квартирах, где даже воздух пропитан запахом «глюков». Нет, я писатель, член «Объединения», книги мои идут нарасхват. А если не идут, то идут деньги. Ведь годы твои, Серафим, не маленькие уж. Того и гляди 40 стукнет. Пора и за ум браться. А то: кино, вино и никого. И что такого ужасного в обмирщении. Мудрецы говорят, что можно быть одержимым мирскими благами, сидя в бедных хижинах, и презирать блага, живучи во дворцах. Это Маркс поделил мир на классы по признаку собственности. А классы в мире совсем другие.

Мне приятно думалось о том, чего никогда не будет, приятно и скучно. Я пытался оживить своё воображение картинами всяких мирских соблазнов, вспомнил видеомагнитофонные гениталии, ещё кое-что и ещё…

Мне, право, жаль моего героя. Он выдыхается так же быстро, как отечественные духи, хотя по той же цене, что и французские. Я сам не ожидал, что он так быстро скиснет и от философского кокетства перейдёт к голой философии. Предоставим его на некоторое время самому себе и посмотрим, во что он превратится без манипулирования, писания книг, женщин, знакомых, прогулок на лыжах и т. д. А пока что подискутируем о некоторых аспектах гастрономической, вкусовой, пищевой и прочих деградаций, поразивших народ, который во время оно любил и умел жрать.

Не многие уже, посещая дурно пахнущие и не заполненные ничем съедобным магазины, помнят роскошные запахи и грандиозные композиции легендарных ныне атрибутов сытного человеческого бытия. Утрачено безвозвратно национальное русское гурманство, национальная русская кухня, национальные русские продукты и национальный русский вкус к еде. Русские уподобились немцам в их жалкий период упадка и инфляции после первой мировой войны, набивая без всякого удовольствия и так уже распученные колитами и гастритами животы гнилой картошкой, поддельными сосисками, липкими макаронами и пустокочанной капустой. А сколько достойных русских людей опочило в залах и кабинетах ресторанов в разгар неслыханных праздников живота! Теперь в ресторане от сытости не умрёшь, не те времена. А жаль. Куда как симпатичней помереть за блинами с икоркой или осетриной после стаканчика «смирновской», чем догнивать свой век на сомнительной бесплатности больничной койке в результате целожизненного поглощения «сливочного маргарина» из бакинской нефти, «шпротного паштета» из селёдочных внутренностей и колбасы «останкинской» из останков каких-то дохлых промороженных существ. Раньше ещё плесневели по всем витринам так называемые «сырки плавленые», или, как их прозвали некоторые: «дедушкин запор». Но после вступления России в эру интенсификации, первым симптомом которой стало исчезновение сыра и многих молочных продуктов, «дедушкин запор» тоже днём с огнём не сыщешь.