Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Эти и подобные им ничтожные мысли вяло жевал скомпрометированный мозг, а тем временем я давно уже шёл по Литейному мосту. Немыслимо далеко внизу посверкивала лунными брызгами таинственная и могучая река. «Вот где учиться летать», — подумалось мне, и эта шальная мысль перекинула ноги мои через перила. Я не мог больше ходить по земле, не мог ощущать себя жабой. Я сидел на перилах лицом к реке и безразлично смотрел в воду. Фантастическая никчёмность души и тела не покидала меня и звала в полёт. Но я медлил, не понимая почему. Я силился вспомнить что-то важное, основополагающее в моей жизни, а в голове медленно проплывали губы «сестры», чёрные разводы колготок Аделаиды, обложка книги С. Бредовского. Я решил сосредоточиться и думать о Боге. Но Бог оставался всего лишь словом, и оно силилось прилепиться к другим словам, образуя какие-то дурацкие фразы, вроде «дай-то Бог», «Бога ради» и т. п. К счастью, это мучение прекратили торопливые шаги бегущего человека и угрожающий крик, раздавшийся уже неподалёку. Тогда судорожным толчком рук и ног, как будто бы и не моих вовсе, я отбросил своё ничего не весившее тело далеко от перил и, широко раскинув за спиной могучие крылья свободы, полетел. Мне казалось, что я лечу прямо к звёздам. Полёт всё ускорялся, ветер свистел в ушах, и я увидел, что вот-вот я врежусь прямо в луну. Я хотел обогнуть её справа и пошевелил для этого левым крылом, но страшная сила вдруг расплющила меня прямо по светлому золоту ночного светила, мелькнули искры брызнувших звёзд, и ледяной холод мирового пространства пронзил моё вновь обретшее плоть тело. Я закричал, забил руками и ногами, но рот залепила, разрывая его, холодная и жестокая лапа, а руки и ноги с трудом шевелились тоже в чьих-то ледяных и мерзких объятиях. Я отчаянно извивался телом, в глазах побежали зелёные и жёлтые пятна, и сквозь них я вдруг разглядел ту, с которой попрощался через кулак с зажатым в нём длинноствольным пистолетом, ту, что, казалось, умерла для меня трижды, но чьё имя, глаза и тело, дававшие приют моему одиночеству, не могла из меня выклизмить даже смерть. «Прощай, Лина», — чавкнул я из последних сил, и вдруг голова моя вновь вынырнула под знакомыми звёздами и живого и невредимого меня преспокойно несло на себе резиновое тело реки. Где-то вдали раздавались свистки и крики. Я вновь погрузился с головой и, изрыгая изо рта липкую, пахнущую бензином воду, вспомнил, что я же умею плавать. Тогда не барахтаясь и не плеща на поверхности руками и ногами, тихим брассом я поплыл к чернеющему вдали берегу, покорно сознавая, что от никчёмности моей мне нет убежища даже в смерти. Позади, метрах в 10 от меня, над водой пронёсся смерч грохочущего воздуха и света, и ринувшаяся вслед за ними волна жадно измяла меня в своих ледяных лапах вновь. Я понял, что ещё раз избежал смерти, на этот раз от рассечения на части лезвиями подводных крыльев скоростного теплохода. Сколько смертей в один-единственный день миновал я для какой-то ещё одной в будущем. О, прекрасное будущее, с всего одной смертью. Я плыл к нему почти что со слезами умиротворения на глазах, и одно за другим медленно смывались из памяти водами реки забвения события, переживания, человеческие имена и лица тех, кого я, быть может, любил.

Молодая работница птицефермы «Красные яйца», расположенной где-то на среднерусской возвышенности, пришед поутру на работу, рассказала своим подругам следующую историю:

— Иду я дескать по тропочке от села к ферме и думаю об моём окаянном Валерке. Пятые сутки ко мне носа не кажет. Иду я, иду, а из-за поворота к пруду вдруг человек навстречу. Сердце прямо кипятком облилось, думала Валерка. Нет, чужой. Идёт будто во сне, худой как велосипед, штанцы и рубашка драные, не молодой, не старый, не поймёшь. Глаза горят, словно у моего Валерки, когда он опохмелиться хочет. Увидел меня, и нет, чтоб как всякий мужик зенками своими всю тебя общупать, опустил их в землю, стал столбом и стоит, ждёт, когда я пройду. Я испугалась, народу-то никого, да прошла мимо и слова не сказала, а он тоже ни гу-гу. Шагов этак через двадцать оглянулась, а его и след простыл. Как будто его и не было. Не к добру это, бабы, глядите как бы у кого бельё стираное с верёвок не убежало или ещё чего похуже не случилось. Был уже раз такой случай.

Сопровождаемый такими и подобными им подозрениями и опасениями, пересекал Серафим пресловутую среднерусскую возвышенность. Путь его не прям был и не скор, только он вовсе и не спешил. Куда бы ему спешить? В густонаселённых районах туго ему приходилось. От одного его вида хотелось кликнуть участкового да препроводить эту карикатуру на образ человеческий куда следует. Рубашка и брюки на нём от сидения и лежания на матушке-земле много хуже смотрелись тех, в которых Серафим за дамочками ухлёстывал. Заросшее тёмной с проседью бородой лицо и давно не стриженные волосы очень живописали его, но, к сожалению, превратили почти в разбойника. Я бы на месте молодой работницы «караул» бы крикнул да бегом от такого подальше. Но у женщин своя на этот счёт психология и, возможно, более справедливая. Ходит эдак разбойничком Серафим уж не первый календарный месяц. Чем он питается, даже я того не ведаю. С моста-то он сиганул без копеечки в кармане. Правда, известно мне, что заходил он в два монастыря на пути своём, один мужской, другой дамский. Но в обоих его приняли, мягко выражаясь, не по-христиански. Накормить накормили, а главы преклонить не позволили. По укоренившейся привычке городского жителя, даже убегая от человечества, он всё же искал помощи у людей. Но люди отвыкли ценить и понимать странников — как вид здорового и свободного человека иногда вызывает буйный приступ у пациентов психолечебницы, так вид странника бесит нынче людей, привыкших странствовать от работы к магазину, а из магазина домой.

Но Серафиму повезло. Он встретил настоящего странника по святым обителям, находящегося в ладу и с законом, и с человечеством, но тем не менее шатуна по натуре. Столкнувшись с Серафимом на перекрёстке лесной и шоссейной дорог, он углядел в нём нечто для себя занимательное и увязался вслед. Как ни хитрил Серафим и ни угрюмничал, язык его не отсох, уши слышали и пришлось вступить ему в уклончивую беседу, а затем узнать и адрес обители, где можно было попытать ещё раз счастья жить в человечестве, без людей. Шатун имел некоторые средства и для ускорения пробы подвёз Серафима на кое-каком транспорте в нужное место. На время переезда одолжил он ему свою запасную рубаху, но потом отобрал всё же.

Обитель понравилась Серафиму, и, рекомендованный настоятелю шатуном, которого тут хорошо знали, отведён был Серафим в маленький флигелёк или даже сарайчик за двухэтажным зданием монастыря. Обладание сарайчиком на правах рабочего по хозяйству обители потрясло Серафима, и он долго не мог поверить тому, что на грешной земле для него ещё осталось немного места. Правда, настоятелю непременно хотелось иметь какой-нибудь документ, удостоверяющий личность Серафима, но в предварительном разговоре обещанием «как-нибудь на днях съездить за бумагами домой, после того, как он оглядится», сомнение на время устранилось.