Юрий Морозов - Если бы я не был русским

«Все понял, — мгновенно сообразил Глеб. — Он нас за «шахтеров»-неудачников принял». (А «шахтерами» народ прозвал тех, кто под землю мог сгинуть прямо на глазах товарищей и охраны.) Правда, в Глебовой бригаде такого еще не случалось, но слухи разные распространялись и, самое главное, «шахтеров», как и «ласточек», то есть тех, кто улетал, никто никогда не ловил и больше о них не слышал.

«Ну, ладно», — воспрянул духом Глеб и, значительно посмотрев на Лори, откашлялся. Рассказывал ему как-то один грамотный человек о неких сказочных людях — йогах, которые и летать могли, и в земле без дыхания лежали по нескольку дней, но для постижения таких чудес одним из главных условий считалось воздержание от сексуальной чесотки. «Если человек всю жизнь с бабами хороводится, ничего у него не получится», — сказал тот человек в заключение, и Глеб хорошо запомнил эти слова.

— Первое дело тут воздержание, — несмело начал он раскидывать чернуху. — Если человек всю жизнь с бабами хороводится… и вообще стоит раз только с женщиной согрешить, и на месяц вперед ты не «шахтер», а фраер.

— Как, как? — подался телом к Глебу министр, — шахтер? А я и не знал, что вы это так называете.

— А второе, даже не знаю, как вам и сказать, ну, это особое желание свободы, пронизывающее все тело, ум и душу. Когда ты в этом состоянии постоянно и представляешь, что перед тобой, если ты захочешь как следует, открывается само небо или раздвигается земля…

— Медитация на свободе — это интересно, — задумчиво произнёс министр.

— Что? — переспросил Глеб.

— Ничего, это я вслух подумал. Ладно, вы мне помогли кое-что понять, но я хотел бы побеседовать с вами еще как-нибудь на днях. Эта молодая леди ваша подруга или сестра?

— Она — моя возлюбленная, — твердо произнёс Глеб, — и поэтому нас держат в разных камерах.

— Ну и совершенно напрасно, — чуть-чуть подумав, решил министр. — Вы такие симпатичные молодые люди, а врозь вам небось скучно. А вместе побеседуете о том, о сём…

— Любовным утехам заключённых не препятствовать, а наоборот — поощрять, — приказал министр старшему надзирателю по выходе из камеры. — Принесите им хорошую постель да кормите получше. А наручники снять. Это теперь ни к чему.

— Знаешь, Глеб, — сказала Лори, когда вечером они тесно прижались друг к другу на новом мягком матрасе, — у меня такое чувство, что с тобой не пропадёшь. Я кое-чего не поняла из того, что ты вкручивал министру, но сообразила, что он верит каждому твоему слову, а значит, у нас есть какая-то надежда. Вот мы уже не порознь в одиночках, а вместе. А с тобой вместе я согласна быть и в тюрьме.

— Все это так, но особой надежды на этих шишек в погонах у меня не было никогда, и жизнь показала, что лучше рассчитывать на себя и себе подобных, например, на тебя… (звук поцелуя). Но есть еще одна вещь, которую я понял, когда меня спросили: как я это делаю? Я вдруг мгновенно осознал, что нужно делать. Может быть, это глупая фантазия загнанного в угол беглеца, преследуемого целым миром, а вдруг нет? Ведь те, другие, до нас сделали это на самом деле. То, что я сказал министру о безграничном ощущении свободы, которое может действительно освободить нас, разве оно тебе не знакомо?

— Да, я чувствовала его тысячи раз, и, когда ты рассказал о нем на допросе, мне даже почудилось на мгновение, что ты совершаешь… что-то… ну…

— Что-то вроде предательства?

— Да, но это только на мгновение. Ведь им всё равно не понять, что мы чувствуем, как не передать на словах те ощущения, что мы испытали с тобой там, в лесу, на озере и вообще на свободе, тем, кто взаперти. Я сама много раз, особенно по ночам, представляла, как прохожу сквозь проволоку, незаметно для охраны иду, куда хочу, делаю, что хочу, люблю, кого хочу… ты понимаешь?

— Ещё как, и если бы не боязнь потерять тебя, я бы уже попробовал стать «шахтёром». Ощущение, что я могу быть им, мелькнуло у меня во время чтения одной книги ночью в том домике у озера, когда ты уже спала. Там было сказано, что для того, чтобы освободиться от рабства, нужно стать выше ограничений закона. И когда я говорил с министром, я вдруг понял, как стать выше этих ограничений. Мы уже нарушили законы, сбежав из зоны работ, полюбив друг друга и узнав многое из того, что знать нам запрещено. Пойдем же ещё дальше и не будем бояться своих тюремщиков и верить в то, что мы рабы. Может быть, мы действительно можем всё, что угодно, только не догадываемся об этом. Я бы попробовал уйти от них прямо сейчас, но вдруг у меня получится, а у тебя нет или наоборот. И как нам тогда найти друг друга? Я не могу теперь потерять тебя.

— А я тебя…

— Тогда подождём немного, что сделает этот начальник, и, если он действительно освободит нас, вернемся туда, к озеру.

— А то, что ты говорил министру о воздержании и о тех, кто хороводится с бабами? У них действительно нет шансов на освобождение?

— Это у тех, кто хороводится. А у тех, кто любит, есть всё и даже больше.

А Ал. Исаича обуревали заботы. Вся лагерная система сексуальных запретов оказалась неправильной в свете того, что поведал ему Глеб, и, как ни странно, министр склонен был доверять словам этого юнца. Секс — страшная сила, это он знал и из личного опыта, но если повернуть эту силу не в ту сторону, много бед из этого выйдет и останутся ном. 1 да ближний круг его прихлебателей и сановников одни-одинёшеньки на необозримой забетонированной и обтянутой сетью поверхности шестой части планеты Земля. Аж мороз по коже продрал от одного намёка на такую возможность. Надо срочно звонить в ГУЛАГ, чтобы сняли проволоку между мужскими и женскими зонами да запретили карательные кастрации. Пусть эти бедолаги выпускают пар друг на дружке, глядишь, и землю не надо будет бетонировать, а там и сети зачехлим. Повысится воспроизводство рабочей силы и поголовье мальчиков и девочек для нужд Самого. Если и за это его не произведут в маршалы или генералиссимусы, то стоит ли вообще стараться в этой сумасшедшей рэсэфэсээрии. И тогда идут они все до одного к чертовой бабушке. Возьмет он якобы для инспекционного полёта реактивный самолет да дернет на нём с женой и её бриллиантами в Париж. Да, собственно, в Париж можно и без жены, если она заартачится, с одними лишь бриллиантами. Париж-то небось ещё не снесли вместе с Эйфелевой башней. Французы ведь не такие дурни, как мы, русские. А там, в тишине да в окружении нормальных людей, а не монстров из фильма ужасов, можно, пожалуй, и осуществить мечту юности — написать книгу обо всём, что было в его жизни в этой стране, да описать поглубже, с самого начала, ещё даже до того, как появился забытый ныне лысый хахаль Клавки Лобковой. В одну книгу, наверное, всё не уложится. Напишу тогда серию из 2, 3,10 книг. Все в моей воле, — мечтал министр. — Буду попивать бордо в кафе Латинского квартала, гулять в парке Сен-Клу и писать, писать, писать. А для этого и кое-какие архивчики нужно с собой прихватить. Ведь цикл можно назвать как-нибудь посимволичней, ну, скажем: «Огненное колесо».