Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002

Если мы попытаемся говорить так, как это делает Салимон, замирая в растерянности и недоумении перед каждым словом, перед каждой фразой, — мы вообще ничего сказать не сможем. Для того чтобы речь продолжалась, слово должно потерять свою полнозначность, пожертвовать чем-то, иначе речь бессвязна — она набор слов. Для ребенка его кубики не просто строительный материал, для него — каждый узнаваем и одушевлен. Каждый кубик не менее ценен, чем дом, построенный из них. Салимон строит из кубиков-слов. Он не говорит словами — он говорит слова. Говорит и смотрит, что получилось. Ничего не понимаю. Смысл утрачен, да и был ли он? Поэт не боится выглядеть глупо, не боится остаться за пределами принятого поэтического дискурса. Вот и «дискурс» этот самый, да есть ли он? «Никакого смысла», опять «фраза в воздухе повисла». Смыкание слов, срастание их в плотную ткань происходит минуя фразу, строку, строфу, стихотворение и порождает книгу как целое. Сама возможность речи возникает как следствие существования смыслового потока, который еще довербален.

Поэт задает вопрос: «В чем смысл?» Но ответа — не предполагает.

Это — стилевая какофония, столкновение строки «сия есть тайна велика» и «энергоемка» создает комический эффект. Но поэт не собирается никого смешить, он собирается разобраться в «сей великой тайне». А разбирается он всегда одинаково — он умолкает. И слушает, но не «шум языка», а что-то зазвеневшее глубоко внутри. Стихотворение — это повод замолчать. Озадачиться, опешить от абсолютно парадоксальной действительности и замолчать. Мы ходим по этим путям, по этим выбоинам, мы, может быть, ту же ртуть разлитую видели, но ведь не остановились. Чем же, интересно спросить, мы заняты? Что такое важное делаем? Деньги зарабатываем? Ну-ну.

Главное качество великого ученого или философа — это умение сомневаться в очевидном. (Именно великого, просто ученый интересуется сложными вещами.) Дело в том, что очевидное нужно увидеть. Оно всегда ускользает. Все смотрят и не отдают себе отчета, что перед глазами совершенно уникальное явление. Да бросьте вы ерундой заниматься, это же очевидно. Но один посмотрит и скажет: «Странно. А почему же все происходит именно так? И вообще так ли все происходит?» Далее может последовать открытие, скажем, теории относительности.

Салимон этим качеством — непониманием очевидных вещей — наделен в полной степени. Но он не ученый, у которого есть математика, есть эксперимент — языки другого уровня формализации, точные и однозначные. И ситуация складывается трагическая — как быть поэтом, не понимая языка, не доверяя речи, останавливаясь, едва начав говорить. Не знаю, как быть. Но ясно, что так быть тяжело.

Книга Салимона очень печальна. Едва ли не беспросветна. Его попытки выхода к истине одна за другой кончаются ничем, кончаются возвращением к тому, от чего ушли. И фирменный салимоновский юмор, по которому его стихи опознаются практически безошибочно, тоже совсем не весел — горек.

На чем держится эта книга? На усилии жить. Это усилие и есть основа «грубого холста», оно порождает ту интонацию, которая проходит книгу насквозь и делает ее значимым целым. Мир сопротивляется человеку, как слово, противостоящее поэту, и человек пытается вылепить из песка и глины не стихотворение, а себя самого. Если бы жить было легко, аналогия бы не работала. А для Салимона усилие жить и есть речь. Говорить стихом, каждый день доказывая себе самому, что жизнь продолжается, потому что продолжается речь. Потому что длится стих и, пока он длится, остается надежда.

Англичанин в Индии — тема вечная и трактоваться может по-разному: и в героическом, и в авантюрном, и даже в философском ключе. Молодой английский писатель Уильям Сатклифф добавляет к этим трактовкам свою собственную: у него на место первопроходцев и проходимцев заступает компания инфантильных подростков-путешественников, на каждом шагу влипающих в смешные и нелепые истории.

В основу сюжета положен чрезвычайно актуальный для нынешней Англии социальный стереотип. Между школой и университетом у английского тинейджера есть так называемый «свободный год», который принято проводить в путешествиях. Речь тут идет не столько о пространственных границах, сколько о возрастных. Подросток должен «проверить себя». Он подпадает под действие неписаного закона: не поехать нельзя, вернуться раньше положенного срока тоже нельзя, иначе сверстники всерьез усомнятся в его «крутизне». Недаром заглавие книги («Are you experienced?») звучит в тональности «А ты записался добровольцем?». Не избег этой участи и герой Уильяма Сатклиффа — девятнадцатилетний Дэйв, отправляющийся путешествовать по Индии в обществе своей знакомой по имени Лиз. «А ты попробуй» — это и есть история Дэйва, рассказанная им самим.

Происходящее с Дэйвом слегка напоминает обряд посвящения у первобытных народов: инициируемого изолируют в лесной хижине, подвергают всяческим мучениям, а затем, разъяснив новые права и обязанности, принимают в сообщество взрослых. У Сатклиффа испытания эти достаточно пародийны. Вместо мифических чудовищ, в которых обычно обряжаются соплеменники юного дикаря, — до крайности доброжелательные индусы. Вместо голода, выбивания передних зубов, отрезания фаланги мизинца или, на худой конец, крайней плоти — страдания от жары, острой пищи и индийской музыки, раздающейся буквально на всех углах. Особенно достается заднице героя — дороги в Индии плохие, и туристические автобусы на ухабах сильно подбрасывает. Самый кризисный момент для Дэйва — это острое чувство одиночества и собственной никчемности, которые он испытывает, рассорившись и расставшись с Лиз, и… сильный понос, от которого отведавший индийского гамбургера горе-путешественник на три недели слег в постель.