Ана Бландиана - Урок театральной игры

Сказать, что я был взбешен, — мало для описания того состояния, в каком я провел бесконечные десять минут, в темноте и холоде, под чужими воротами, отгораживающими меня от шума и света чужого веселья. Не будь мне известно, что первый поезд только в пять восемнадцать утра, я непременно ушел бы — себе в наказание и во спасение от абсурда и нелепости ситуации, кляня себя за авантюризм. Но я знал, что до рассвета поездов не будет, и еще я знал, что в самой дикости такого начала что-то есть.

Та женщина — или девушка, — что скомандовала мне подождать, наконец появилась, но, глядя, как она идет мне навстречу, в свете, бьющем из окон ей в спину, я засомневался, что верно причислил ее к женскому полу. Фигура, пружинистой и бесспорно изящной походкой приближавшаяся ко мне по узкой бетонной дорожке, принадлежала все же мужчине, хотя я бы не объяснил, на чем основывалось это впечатление, по правде говоря, не из приятных.

— Мне нужен Вирджил Остахие! — крикнул я издалека вместо приветствия, как будто боялся, как бы фигура не утомила себя парой лишних шагов, в случае если я ошибся домом. Но, поскольку она не остановилась и не ответила, а точнее, отозвалась то ли хмыком, то ли всхлипом, который никак не мог сойти за ответ, я поспешил добавить: — Не знаю, сюда ли я попал. Дорогу мне показали, но сейчас такая темень…

Темнота и вправду сделалась такой густой, что, когда фигура дошла до ворот, куда не достигал свет из окон, и молча отворила мне калитку, я различил только приглашающий взмах руки и торопливо удаляющуюся спину. Правда, фигура буркнула что-то про темноту, но так невнятно, таким сдавленным голосом, что я не разобрал слов. Чего-чего, а пол фигуры, следом за которой я без особой уверенности поплелся к дому, по голосу определить было никак нельзя. Проходя под окнами, я разглядел, что она одета самым несуразным образом — в мешковатый долгополый халат, сильно вздернутый на плечах, то ли горбом, то ли бог знает чем еще. Когда мы уже поднимались по ступенькам, я снова спросил — сознавая нелепость вопроса, потому что, независимо от ответа, уже не мог повернуть назад, — застану ли я здесь Вирджила Остахие. Но и на этот раз мне откликнулись какой-то краткой модуляцией голоса, с более или менее внятным ударным «мо», которое в равной мере могло принадлежать и «возможно», и «посмотрим», ни в том, ни в другом случае не проливая света на ситуацию.

Мы вошли. Вопреки впечатлению, которое создавалось снаружи, обширная комната была так слабо освещена, что углы совершенно тонули в тени, полной невидимого движения, от которого отделялась то одна, то другая личность, чтобы торопливо, как-то по-деловому пробежать через освещенную середину и снова исчезнуть в шелестящем мраке, скрывавшем, сколько их там, какие они. Было много, очень много народа в этой комнате, слишком большой для деревенского дома, так много, что мы с трудом протиснулись в узкую щель, когда мой провожатый с натугой приоткрыл дверь, чуть не прищемившую нас под напором изнутри.

Дверь захлопнулась за мной с коротким чмоком закупорки. И я понял, что отсчет приключения начался только сейчас, а не тогда, когда я получил письмо, или вышел из дому, или постучал в ворота. Этот чмок заставил меня мгновенно собраться, и я огляделся, готовый все подмечать и ничему не удивляться. Прежде всего я установил, что толкотня в комнате была не беспорядочной, а тяготела к некоему центру, обозначенному строем свечей, белых и высоких, наподобие свадебных, освещавших что-то, мне не видное. Я обернулся было с вопросом к своему провожатому — как-никак, а ему одному я сказал, зачем я здесь, — но стоило мне увидеть его вблизи, как все вылетело у меня из головы. Можно было бы сказать, что он изображал себя ангела, но я понимаю, что это даже отдаленно не передает того ошеломляющего впечатления, какое он производил своей карикатурной претензией на ангельский чин. На нем (или на ней — даже сейчас, вблизи и на свету, я не мог определить, с кем имею дело) было что-то вроде длинной белой рубахи с широченными рукавами, из-под которой выглядывал грубошерстный свитер, — значит белый, воздушный по идее убор со множеством кружевных оборок, приметанных на живую нитку, он набросил прямо на свою затрапезу. То, что на дворе я принял за горб, оказалось парой картонных крыльев, прикрепленных к туловищу эластичными подтяжками и облепленных комочками ваты и стружкой из фольги. На голову он нахлобучил парик — может быть, больше всего мешавший определить, мужчина это или женщина, — парик до плеч из льняной кудели, с длинной челкой до самых век, густо намазанных синей краской, совсем заглушившей глаза, так что было непонятно, есть ли у них выражение или хотя бы цвет. Наверное, меня перекосило от изумления, потому что, встретив мой взгляд, сей персонаж счел нужным объясниться и произнес своим альтом что-то, в чем я с трудом разобрал сквозь дрожание и реверберацию звука:

— У нас такой обычай, в подобных случаях… — И он развел руками, что относилось то ли к толпе, то ли к его собственному наряду.

Я не успел спросить, какие «подобные случаи» он имеет в виду, потому что движением толпы его оторвало от меня и унесло вперед — как будто на ласковой волне, как будто был его выход и его ждали там, в центре. На меня никто не обращал внимания. Я неприкаянно шатался в броуновском движении среди других молекул, в большинстве своем, по-видимому, столь же случайных гостей, как и я, и думал, что, наверное, где-то здесь должен быть и тот, кто меня пригласил. Но, поскольку никто в поле моего зрения не был похож на хозяина, я обратился к маленькой женщине, все время привстававшей на цыпочки у меня под боком в надежде увидеть, что делается в середине комнаты, и спросил, здесь ли Вирджил Остахие. Однако ее взгляд — трудноописуемая смесь удивления и насмешки, любопытства и ужаса — и ее ответ, столь же твердый, сколь загадочный: «А как же иначе?» — дали мне понять, что только от меня одного скрыт смысл происходящего и что, во всяком случае, моему таинственному адресанту отведена важная роль во всей этой истории. Кроме того, я понял по красноречивому взгляду женщины, что уже поздно задавать вопросы и что единственный выход — это самому во всем разобраться, пробившись к освещенному центру комнаты.

Это оказалось легче, чем я думал. Я ожидал, что мне придется идти напролом, а толпа без нажима расступалась передо мной, и это было подозрительно, я подумал, что либо меня действительно ждали, хотя никто не подавал виду, либо на моем лице читалось такое вопиющее непонимание, что оно вызывало сочувствие у посвященных. Уже почти добравшись до цели, я вдруг наткнулся на чью-то широкую спину, совершенно перекрывшую мне проход. Спина принадлежала человеку, одетому во все черное, причем не в какой-нибудь там пиджак или пальто, а во что-то вроде трико, обтянувшее его с головы до пят, включая и руки в черных перчатках, как будто выкроенных вместе со всем костюмом: руки я увидел, пока топтался за его спиной, пытаясь просунуться справа или слева, а он запрещающим жестом поднял вверх длиннющий указательный палец. Я смирился и застыл на несколько минут возле этого черного гиганта, упираясь глазами в черный клок шерсти на конце войлочного шнура, заброшенного на плечо. «Это он на пару с ангелом вырядился», — подумал я. И, как будто дождавшись, пока я сам, без подсказки, дойду до этой мысли, человек обернулся (на сей раз я ни на секунду не усомнился, что передо мной мужчина) и пророкотал густым, перекатистым, словно прорывающимся через помехи басом: