Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»

Бегу к Элимелеху. Полнолуние. Ночь сегодня летняя, зрелая.

Урожай собран, снопы, стога, брикеты издают опьяняющий запах. Вся ночь воспламеняется. Элимелех, как обычно, стоит под небом, играет на скрипке. Запах созревшего винограда хмелит. Ночь полна покоя и тишины, ночь, которая не знает страдания и боли. Я грубо прерываю мелодию скрипки: «Я пришел поговорить с тобой, Элимелех» «По какому делу». «В связи с Машенькой».

Не отвечает, смотрит в небо. Тяжело мне выдерживать его молчание. Скрипка обвисла в его руках, смычком он постукивает по ноге. Смущение и неловкость воцаряются между нами, и я протягиваю пальцы к своим закрученным усикам, закручивая их еще сильней. Но времени нет на смущение. Брат мой с Машенькой вот-вот покажутся между рядами виноградников. Нет времени на долгие объяснения: «Элимелех, послушайся моего совета – отстань от девушки». «Что случилось, Соломон, хочешь сделать из меня несчастного Иова?» «При чем тут Иов?»

«О, Соломон, вспомни Иова: «Как раб жаждет тени, как наемник ждет окончания работы своей…»»

Прислушиваюсь едва к его словам, со страхом приглядываясь к входу в виноградник. Несомненно, они уже доели печенку и вскоре появятся. А Элимелех упрямо зациклился на Иове.

«Соломон, раб вкалывает с утра до ночи на солнечном пекле, и душа его жаждет хотя бы щепотку тени. Душа его пуста, брюхо просит хлеба, а его нет. И раб ожидает хотя бы своей дневной оплаты. Нечто подобное я чувствую в отношении Машеньки».

Они появились. Идут рядом освященные светом луны, звезды подмигивают им. Глаза Элимелеха закрыты. Я же гляжу во все глаза. Руки брата моего в карманах штанов. Платок, повязанный вокруг шеи Машеньки, колышется на ветру. Шагает она осторожно, держа от брата дистанцию. Но голос его уверен, слышится издалека, эхом откликается по всему винограднику.

«Машенька, мог ли Троцкий доказывать в своей статье, что революция, совершившаяся в одной отдельно взятой стране, пожирает своих сыновей? Изменит ли перманентная, охватывающая весь мир революция, это мир? Нет, я говорю, нет. Но все эти ужасы – явление необходимое во всех революциях, пена на поверхности вод. Ты не согласна со мной? Или согласна, Машенька?»

И Машенька, голова которой склонена, поднимает лицо к брату. Останавливается. Снимает платок с шеи и повязывает им голову, не отрывая взгляда от Иосефа. А он все еще глубоко погружен в Троцкого.

«Говорю тебе, Машенька, все эти ужасы не имеют никакого значения в объективных процессах».

Девушка продолжает идти, и брат увязывается за ней, не прерывая своей речи. Они приближаются к нам, лицо Элимелеха замкнуто, а брат мой продолжает гнуть свое:

«Говорю тебе, Машенька, а я знаю, что говорю, я действительно в этом разбираюсь, именно, в анализе беспощадной борьбы между противоположностями. Необходимо мышление диалектическое. Понимаешь, Машенька, борьба эта пронизывает всю историю. В этой жестокой борьбе победитель уничтожает своего противника, свою противоположность. В процессе развития и перехода от ступени к ступени побежденное начало теряет всякое значение и выбрасывается на свалку истории. Ты улавливаешь, Машенька, то, чего Троцкий не улавливает?»

В этот миг Машенька увязает в грязи. Не заметили, проходя мимо купы сосен, молодые саженцы винограда, посаженные в обильно политую водой землю.

И тут распрямляется Элимелех как стрела в луке. Никогда не видел такого лица у моего друга. Словно бы все нервы его, до самых мельчайших, проснулись. Несколько гигантских прыжков, и он – рядом с Машенькой:

«Помочь?»

Протягивает ей руку, вытаскивает из трясины. Несколько минут они держатся за руки. И я тут как тут:

«Давайте, посидим, попробуем виноград».

Так мы сидели на ящиках, между виноградными кустами. В руках налитые соком гроздья. Рот полон сладких ягод и на сердце сладко. Машенька просит:

«Сыграй нам что-нибудь, Элимелех».

Прижимает лицо Элимелех к скрипке, извлекает звуки, милые сердцу красавицы. Ритм ускоряется. В мелодию вплетается безуминка.

Скрипка опрокидывает навзничь виноградник, луну и звезды в небе, и даже дальние темные горы. Скрипка будит птиц, притягивает летучих мышей, шакалов и лисиц, прячущихся в винограднике. У брата моего Иосефа скрипки нет, чтобы опрокидывать мир навзничь, и он сидит на ящике, жует ягоды, и с лица его не сходит серьезное выражение. Играет Элимелех, не спуская глаз с девушки, он огромен и неуклюж, как медведь, вышедший из леса и заблудившийся в винограднике. И Машенька ему улыбается, и глаз с него не сводит. И тут с Элимелехом случается то, что описывается в сказках для детей. Принц, внешность которого заколдовала ведьма, встречает принцессу – дочь короля, и она одним поцелуем возвращает ему его истинную внешность, и он становится опять прекраснейшим из прекрасных принцев. Так, достаточно было Машеньке улыбнуться, чтобы изменить внешность скрипача. Лицо его просветлело, тело обрело форму. И я внезапно поймал себя на словах Иова, втором стихе главы седьмой его книги, произнесенном Элимелехом: «Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей…»

Элимелех играет, Машенька сидит на ящике, и пальцы ее танцуют на коленях в такт музыке. Взяла кончик своей косы в рот, и жует ее в волнении. А скрипка восклицает, печалится, ластится, и не ясно, кто задает музыке ритм: глаза Машеньки, обращенные к Элимелеху, или глаза Элимелеха, не отрывающиеся от ее пальцев. Звуки в серебряной этой ночи околдовывают всех нас. Даже моего брата Иосефа. С каждым тактом он все ближе придвигается к Машеньке. Руки его касаются ее рук. Но она не обращает никакого внимания на его руки. Машеньку влечет и связывает с Элимелехом музыка, мелодия. Мы с братом остаемся вне этой невидимой связи.

И тут вдруг большая летучая мышь начинает кружить над головой Машеньки. Но она на эту тварь даже не обращает внимания. Брат рукой пытается отогнать летучую мышь от головы красавицы. И девушка, чтобы избавиться от руки, машущей над нею, встает на ноги. Элимелех перестает играть на скрипке, и брат с радостным выражением на лице говорит:

«Ну, пошли».

«Нет».

«Час поздний. Пошли».

«Иди».

«Идем со мной».

«Я остаюсь здесь».

«Мы пойдем с Иосефом. Я тоже устал», – говорю я.

Ушли мы с братом домой. Машенька осталась с Элимелехом до первого луча зари, когда кончается время его дежурства, и они вместе вернулись в кибуц. Так ночь Троцкого стала ночью Элимелеха…

Дни идут, и Элимелех ходит по кибуцу как местечковый жених. Машенька скачет по тропинкам, а он скачет за ней. Во вторник приходит в кибуц араб с верблюдом. Время послеполуденное. Все семьи с детьми во дворе. Мы с Элимелехом сидим у входа в его шалаш, между листвой эвкалипта и смотрим на палатку Машеньки. Она сидит у входа в свою палатку. Черные блестящие волосы скользят по плечам. Рядом с ней сидят Шлойме Гринблат и мой брат Йосеф. Араб привязывает верблюда к стволу эвкалипта, прямо под нами. И верблюд, как все верблюды, меланхолично жует траву у подножья дерева, шевелит губами, будто читает про себя молитву. И все, что он глотает, выплевывает. Запах верблюда в наших ноздрях, красоты Машеньки – в глазах. Араб же есть араб. Пришел в кибуц купить корм для скота, и ведет неспешную беседу о купле-продаже с нашим старостой Додиком у входа в правление. Оба пьют черный кофе из маленьких чашек. Этот особый кофейный сервиз купили специально для церемонии встреч с арабами. Переговоры ведутся по поводу «кормового верблюда». По мнению араба, верблюд не просто верблюд, а «мера верблюда», и араб пришел покупать не просто корм, а корм в меру верблюда. Ему все равно, нагрузят на верблюда шесть вязанок корма или восемь. Да, сколько животное выдержит. Цена-то ведь по «мере кормового верблюда». Но для нашего Додика верблюд это верблюд, а вязанка корма – вязанка корма. И восемь вязанок стоят больше шести. Попробуй, объясни столь сложную арифметику арабу. Тот не слезает с верблюда, а Додик – с вязанок корма. А кофе течет в чашки, и купля-продажа течет вместе с ним.