Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»

Утром я встал с постели, ощущая облегчение: завершил рассказ об Элимелехе и осталось мне лишь рассказать до конца собственную историю. Сейчас раннее утро, за окном – тишина. Есть особая затаенная радость в рассветных часах. Утро не знает ночной печали. Во дворе, на грядках, цветут розы моей Амалии. Дни стоят весенние. Месяц Нисан приближается к концу. Вся в зелени, смотрит гора мне в окно некой волшебной сказочной страной, и на вершине хребта восходящее солнце просвечивает сквозь крону одинокой дум-пальмы.

Господи, недобрый мой Бог, есть ли извращение и фальшь в твоих владениях? На одиночество не надо изливать золото лучей, как это делает солнце, высвечивая одинокое дерево на вершине горы. Ему явно более ста лет. Когда мы приехали в эту засушливую пустынную долину, все склоны горы были покрыты кустами дум-пальм. Стада, которые паслись на этих склонах, не добирались до вершины, и растущая там дум-пальма избежала острых зубов овец, вольно выросла и развесила свою крону. Уже тогда она глядела на нас с высоты своего одиночества, пустив корни в скалу. Рисовалась темной тенью, тонкими бледными линиями на листе неба, словно истаивая под грузом лет. Нет, яркие молнии лучей, которые солнце направляет на ветхое годами дерево, не украшает его старчество. Нет ему нужды в этих сверканиях. Истинной мерой последним годам жизни является искренность. Наконец человек может себе позволить быть искренним с самим собой и ближними. Об этом я часто говорил с Амалией: «Все годы твоей жизни были искренними и правдивыми. Волосы твои – твои, лицо твое – твое. Такие они, какими их сотворил Бог. И именно теперь, в старости, ты бегаешь к молоденькой Лиоре – закрашивать седину и покрывать мазями морщины. Зачем такой женщине, как ты, этот фальшивый глянец? Ты же седину и морщины заработала с честью». Но она ведь меня не слушала ни в чем.

Когда нет живой души, двор пустынен и кажется опустошенным, несмотря на цветение и красочность. Глаза мои прикованы к этой пустоте, выставляющей себя напоказ, слух мой склонен к ее голосу. Есть ли голос у этого безмолвия без присутствия человека? Ведь это безмолвие говорит с тобой твоим голосом, как эхо, перекатывающееся по дальним горизонтам. Тяжко мне в это утро слушать шум безмолвия.

Слава Богу, возник первый человек у дома. Фистук приехал на жнейке – стричь траву. В обычной своей широкополой соломенной шляпе, похожей на огромный гриб, так что и лица его не видно. Честно говоря, за двадцать лет я так и не вгляделся как следует в его лицо. Двадцать лет назад присоединился Фистук с большой группой израильтян к нашим детям, которые окончив школу стали полноправными членами кибуца. Мне тогда было чуть за сорок, ему – чуть за двадцать. Уже тогда я был для него стариком. Теперь ему более сорока, а мне – более шестидесяти, и в кибуц каждый год вливаются новые двадцатилетние. Я уже тогда был старым. Фистук был молодым в двадцать лет и таким остался в сорок. Вечную молодость он обрел за мой счет. Живем здесь вместе, старики и молодые, и, старея, они все же считают себя приобщенными к молодым, а не старикам. Так что и возраст – дело относительное.

Добрая моя Амалия была женщиной мудрой. Когда мы вдвоем раз в год ездили в Тель-Авив, главным образом, за покупками в «Машбир», возвращались из универмага нагруженные пакетами, становились в длиннющую очередь к автобусу, я с явным отчаянием поглядывал на цепочку людей перед нами. Амалия же говорила:

«Соломон, что ты так переживаешь из-за очереди перед нами? Погляди на очередь, которая за нами».

Что же я буду делать сейчас, когда нет передо мной никакой очереди. Я – во главе очереди в автобус. Когда нет очереди перед тобой, не можешь проявлять жалости к очереди после тебя.

Двадцать лет я живу с Фистуком в одном кибуце, и мы почти не обмолвились ни одним словом. Не знаю, откуда он прибыл и куда идет, каковы дела его и вообще – жизнь. Я даже настоящего имени его не знаю. Странная кличка, вероятнее всего, дана была ему в штурмовых отрядах до провозглашения государства Израиль – Пальмахе.

Амалия моя, несомненно, знала о Фистуке всё. Она знала всё обо всех. Никогда ей не мешало, что кибуц увеличивался и надо было заботиться о все большем числе его членов, собирать сведения о каждом. Она могла запросто сделать докторскую диссертацию по знанию всех членов кибуца. В этом я не мог за ней угнаться. У меня в кибуце есть много таких «фистуков», о которых я ничего не знаю, не обмолвился словом, и встречи наши были мимолетны. Встречаясь с ними в автобусе или тель-авивском универмаге, мы не демонстрируем удивление или радость близости. Но я не жалуюсь. Я не принадлежу к тем, кто без конца похваляется своим «великолепным прошлым». Ведь прошлое когда-то было настоящим. А значит, были там и ошибки, и провалы, и кризисы, положительные и отрицательные моменты.

Нет прекрасного прошлого, как и нет прекрасного настоящего. Прекрасно только будущее. Мы ведь бежим за ним, а оно удаляется от нас, а мечта и надежда бегут вместе с ним, а мы – за ними, и никогда не догоняем этой преследуемой нами троицы.

Господи, недобрый мой Бог, что там еще ткется в моем несчастном, отполированном общими мыслями мозгу? Восславляю будущее. Но ведь мечта и надежда бегут с будущим, ибо гонится за ними великолепие, постаревшее прошлое и отсутствие удовлетворения настоящим. Да, времена изменяются. В кибуце они изменяются с головокружительной скоростью. Трудно мне проследить множество изменений в нашей жизни. Что поделаешь, были мы молодыми, и кибуц с нами вместе был молодым. Состарились мы, но пришли молодые, и с ними кибуц молод, а с нами – стар. Нелегко наблюдать старикам за всепобеждающим расцветом юности. Но тот, кто хочет жить долго, должен мудро принять старость. Ибо в продолжительной жизни вовсе не обязательно, чтобы завершение ее обозначалась лишь дурными знамениями.

Идеи и веры приходят и уходят, земля же пребудет вовеки.

Земля наша, которая пребыла нашим созидательным трудом, дала нам жизнь, которая в свою очередь обогатилась этим трудом. Землю нашу – древнюю, ветхую, бесплодную – мы превратили в тучную и сочную. Стала она плодоносящей, подобно молодой женщине. Земля, сморщенная и сухая, стала гладкой, а мы, которые были молодыми и гладкими, стали изборожденными.

Но когда я думаю о нашей земле здесь, возвращается ко мне ощущение, что я не одинок в мире, что я стою в бесконечной доброжелательной очереди. Земля передо мной, и земля после меня, и вечность земли никогда не обманет*. С Элимелехом я не мог бы поделиться этими мыслями. Он бы, несомненно, ответил: «А люди, Соломон! Что с людьми, живущими на этой земле. Их тоже вечность не обманет?»