Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2002

Мне тридцать лет, а кажется, что триста, —
испытанного за десятерых
не выразит отчетливо, речисто
и ловко мой шероховатый стих.
Косноязычен и тяжеловесен,
ветвями свет, корнями роя тьму, —
для разудалых не хватает песен
то ясности, то плавности ему.
На части я враждебные расколот, —
нет выбора, где обе хороши:
рассудка ли мертвящий душу холод,
рассудок ли мертвящий жар души?
Единство полуптицы-полузмея,
то снизу вверх мечусь, то сверху вниз,
летая плохо, ползать не умея,
не зная, что на воздухе повис.
Меня пригрела мачеха-столица,
а в Курске, точно в дантовском раю,
знакомые еще встречая лица,
я никого уже не узнаю.
Никто — меня. Глаза мои ослабли,
мир запечатлевая неземной, —
встаю в который раз на те же грабли,
не убранные в прошлой жизни мной.

Будто бы трем поколениям русских
этого южного города в узких
улочках запрещено
было блуждать без особого дела,
зрению не полагая предела,
непринужденно глазеть
по сторонам с расторопностью бычьей,
не как орел или лев за добычей,
взор кровожадный остря.
Нынче не те времена и порядки, —
глупая на догонялки да прятки
мода пока что прошла,
поднадоели шпионские страсти
прямоходящим, не скалящим пасти,
не волочащим хвосты, —
шастай где хочешь и чувствуй как дома
всюду, в любом — от Помпей до Содома —
городе рады тебе.
Всюду не всюду и рады не рады,
но, например, безо всякой досады,
без отвращения, без предубеждения
тайного против
принял Неаполь меня, приохотив,
не повернулся спиной,
между могилой лежащий Марона
и причинителем бед и урона
к небу воздетым жерлом.
Ты, заплывающий неторопливо
вглубь от извилистой кромки залива,
словно туман, по земле
распростилаясь где шире, где выше,
солнцу подставя цветущие крыши,
мимо живых мертвецов,
сказано в прошлой строфе о которых,
под небесами всезрящими порох
преобращаешь во прах.
Это — с Везувия вид, изнутри же —
как-то родней, и понятней, и ближе,
только в родстве таковом
есть и враждебное нечто — не шутка:
Батюшков тихо лишился рассудка
и в кипарисовый гроб
лег Баратынский не здесь ли когда-то? —
Да, твоего — чур не я — панибрата
слишком опасен удел.
Лучше бы — во избежание риска —
не принимать, обольстительный, близко
к сердцу твою теплоту,
дабы избавиться от неминучей,
праздным зевакой, которого случай
бросил сюда, притворясь, —
глядь, королевского замка ворота
клонами пары увенчаны Клодта
недокентавров гнедых.
Надо же! — Сладко встречать на чужбине
старых внезапно знакомых, отныне
ставших дороже вдвойне,
самодержавной царя Николая
Первого воле покорных, пылая
Севером Юг обуздать, —
здравствуй, смирения гордого идол!
Как ни таился, но все-таки выдал
сам с потрохами себя.

В ночи, то страша раскатами,
то молниями глаза
высвечивая пернатыми
до самого дна, гроза,
небесного гнева яркая
возвестница наперед,
шары швыряя ли, шаркая
подошвами ли, грядет,
неведомому какому-то
верна приказу, плашмя
бросаясь в огонь из омута,
в пучину из полымя,
над мертвыми, над живущими
в оградах и без оград,
уча за райскими кущами
отверстый провидеть ад.

Языком эзоповым не владея,
потому что поздно учить язык,
нечестивца, вора или злодея
власть имущих — собственными привык
называть именами без оговорок,
невзирая на звания и чины,
сопричастности не деля на сорок,
не преувеличивая вины.
Обходи меня стороной, прохожий!
ибо только ноги тебя спасут, —
нет, не человечий на них, но Божий
постоянно я призываю суд,
где защитник и обвинитель слиты
воедино, свидетель — и тот один,
пламенеют гневом Его ланиты,
свет сияет истины от седин.
Я со древа страха земного зерен
не вкушал и не пил боязни вод
кесарю назло, как бы ни был черен
или бел, — иным наполнял живот,
посему, дрожащий, как можно прытче
от меня беги, не жалея пят,
а не то, напялив личины притчи,
за спиною хищники засопят.

Год от года хор голосов нездешний
все слышней и ближе мне, чем земной,
жизнь и вещи внутренней, а не внешней
поворачиваются стороной
ко вполока зрящему и вполуха
внемлющему, — возраст особый духа
подоспел и вызрел, оборвалась
будущего с прошлым двойная связь.

Знать не знаю, добрый ли соглядатай,
или злой, до времени, до поры
притаясь в углу, в темноте мохнатой,
на мои торжественные пиры
зыркал и облизывался, завистлив,
но, незваным гостем на свет измыслив
заявиться вдруг по вино и хлеб,
он споткнулся, вкус потерял, ослеп.

Кем бы ни был сей из немого мрака
выходец, ни жажда его, ни глад
да не утолятся вовек, однако
в месте светлом, злачном, покойном клад
золотой ему созревает, чтобы
для ненасытимой своей утробы
негде приобресть вожделенный плод,
а меня б оставить в покое, вот.

Вот уже четвертой строфе начало
твердое положено наобум,
но еще ни слова не прозвучало
в простоте, и мной из насущных дум
ни одна не выставлена наружу, —
пусть и за горами конец, нарушу
естество, реки равномерный ток
превратя в клокочущий кипяток.

Мне ли мироздания да неведом
постоянно действующий закон,
что и поражениям, и победам,
малой кровью купленным, испокон
века мало памяти, чести мало? —
Шей не шей лоскутное одеяло,
хоть лебяжьим пухом его набей,
воробьем останется воробей.

Только переплавившему в горниле
собственного сердца страстей руду
грубую, лишь мысли от черной гнили
вымывшему, с плесенью наряду,
под струей рассудка студеной влаги,
о всеобщем ратующему благе
достается в руки литая медь —
мертвым, нерожденным во слух греметь.

Ни к чему морочить, пиша стишата,
голову, набитую лебедой,
и до ног окатывать из ушата
незачем, — красивой и молодой
ветхий и юродливый ненавистен:
вымыслов тщету от высоких истин,
плевелы от зерен предельно прост
способ отличить, — отдавая в рост.

То, что проговорено смутно ныне,
очевидным сделается, когда
превратятся снова моря в пустыни,
толщу распластает свою вода
над песчаной почвой и каменистой, —
ты, мой стих, минутного чуждый, выстой
и под новым небом сквозь прах взойди,
несмотря на засухи, на дожди.