Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

Тот факт, что такое «умственное» рабочее место оказалось доменом «образованных», а точнее, авангарда гуманитарной интеллигенции, не содержит в себе ничего удивительного. Кому же и браться за это, как не ей, которая претендует на интеллектуальную ответственность за ход дел в подлунной и на пустующее место библейского пророка (сравнение американского социолога Д. Белла), обличавшего падший мир (в данном случае — страну) и указующего путь спасения (в данном случае — утопический)? Удивительно то, что маргинальный «орден», физически вписавшись в свободный социум, не почувствовал себя его частью и не только не поступился принципами, но, напротив, даже укрепился в своей позиции «извне».

Запад тоже (хотя на столетие позже России, родины слонов) столкнулся с подобным явлением, когда на месте непредвзятых «интеллектуалов» совершенно явственно возникла негативистски настроенная «интеллигенция». В середине 70-х (в США) это новообразование было выделено западными социологами под именем «страты информации», или «страты знания», куда включалась вся сфера просвещения (помимо медиа также профессора, литераторы, большинство творческих лиц вообще и т. п.). Группа неоконсервативных американских аналитиков окрестила эту страту «новым враждебным классом», или просто «враждебными интеллектуалами». Импульс можно было почерпнуть у исследователя более раннего поколения, известного теоретика «среднего класса» Дж. Шумпетера, так отвечавшего на вопрос «Кто такие интеллектуалы?»: это «люди, владеющие силой звучащего и письменного слова… живущие критикой и в целом преуспевающие за счет язвительности их критицизма» [23]. В Америке развернулась дискуссия о природе нового явления: то ли это бескорыстная, хотя и общественно опасная ментальность, то ли это «новый класс», отвоевывающий для себя новые экономические и властные рубежи.

Рискнем утверждать, что и то, и другое одновременно.

Обсуждая удивительную эволюцию активной верхушки мыслящего сословия, казалось бы призванного к формулированию задач и целей всего коллектива, вербализации и обоснованию норм и культурных ценностей, но заменившего эту «социально интегративную роль выработкой альтернативных целей, внешних и оппозиционных таковому коллективу» (по формулировке одного из американских авторов), современная социальная мысль остановилась на весьма ценной констатации самого механизма перемен. Было замечено, что радикальный сдвиг в интеллигентском самосознании произошел путем незаметных, малоосознанных подстановок, в результате чего создатель этих альтернатив стал отождествлять себя уже не с общественным целым, а «с некой иной общностью: с другой страной, с иным историческим периодом, с какой-либо отчужденной субгруппой» (Р. Рорти). Вполне естественно, что при такой переориентации исполнение консолидирующей социальной функции интеллектуала не может не принять крайне скособоченного вида. Вся динамика процесса подмен и подстановок была вызвана внутренним переосмыслением понятия интеллектуальной «независимости», которое выплыло на авансцену современного интеллигентского сознания, и, с другой стороны, — «истины», которая оказалась в итоге задвинутой в его дальний угол или даже за кулисы. Постепенно оказывалось, что первейший долг интеллигента — то есть человека, пользующегося своим разумом не инструментально-прагматически, но из высших соображений, — состоит не в приверженности истине, а в независимости суждения. Независимость же, как констатировали социальные наблюдатели, как-то сама собой перелилась в непременно критическую позицию, а та в свою очередь — в непременную оппозицию.

А как же иначе, как еще лучше доказать свою неангажированность, непричастность к государственной системе, которая определилась в качестве враждебной idбee fix, если не прямым противоборством с ней?! (Так всякий непротестующий автоматически зачисляется в позорную категорию «прислужников власти».)

Пока «усиленно сознающий» индивид рекрутировался в ряды аутсайдеров, не связывающих или не ассоциирующих себя ни с каким местом в обществе, его неотступная оппозиционность не входила в противоречие с его положением. Но когда «отвязанные» лица стали заполнять важные вакансии в государстве (процесс, пошедший в России с начала 90-х годов, вместе с освобождением страны), не проникаясь при этом никаким с ним чувством общности, это уже могло вызвать недоумение, как всякое сидение на двух стульях.

Чтобы осознать возможность противоречия между социальным статусом и асоциальным мировоззрением, надо прежде всего избавиться от марксистской инерции, связующей сознание с «бытием» нерушимыми узами, и признать примат духовного выбора над ползучим детерминизмом; надо признать преемственность и филиацию идей, а значит, уяснить (при всей видоизменяемости самой касты) нерастворяемость ядра интеллигентского миросознания с двумя его уже отмеченными сущностными характеристиками: «отщепенством» (проявлением утопического социального радикализма) и «атеизмом» (проявлением утопического культурного радикализма — вызова самому мироустройству).

Далее: следует принять во внимание, что вместе с переменой социального положения и продвижения по общественной лестнице антагонисты государственной власти получили дополнительный стимул для нагнетания страстей в обществе. Ведь активистская интеллигенция обрела не просто хорошее, а судьбоносное место. По некоему «общественному договору» клерки от информации, представители этой интеллигенции, оказались одной из ветвей власти, якобы последней — четвертой, однако по своему действительному влиянию — первейшей. Last but not least.

Несравненная мощь этой особой власти с ее претензией господствовать в умах, не неся при этом ответственности за ход событий, состоит в том, что она не ограничена российским законом, который витает над другими тремя ветвями, — не ограничена в силу специфики ее профессионального инструмента — слова, свобода коего из всех прав и свобод выделена, признана и утверждена либеральным сообществом в качестве главнейшей. Сегодня эта свобода, являясь орудием господства медийных средств, то есть того же «ордена» интеллигенции, так же акцентируется, как некогда, в советские 70 — 80-е годы, когда словом распоряжалась официальная пропаганда, диссидентская общественность акцентировала соблюдение права на эмиграцию. Согласитесь, однако, что как то, так и другое замечательное право не могут считаться приоритетными для народа. Передовая общественность, как видно, этим не озабочена, а расхождение между тем кардинальное. Народ жаждет устрожения порядка, прогрессивная интеллигенция — его либерализации. Либерализм требует жертв, на которые население не готово идти: сегодняшним правозащитникам естественней договариваться с террористами, чем со своим государством, подсобить правонарушителю, чем подумать о законопослушных, защищать права аномальных меньшинств, чем позаботиться о нормальном человеческом большинстве.