Эфраим Баух - Завеса

Неужели ловушка?

Главное, Цигель был ужасно рад, что не проронил ни слова о Берге. Да, это был его, Цигеля, непростительный провал, но в большей степени, как ни странно, радовало, что Аверьяныч, и вся, стоящая за ним система, остались с носом. Это было странное, опять же явно на грани безумия, злорадство.

С одной стороны, он ощущал необыкновенную легкость, но с другой – он был выпотрошен, выжат, как ненужная тряпка, и даже спасибо ему не сказали.

Мучила фраза Аверьяныча: «Бог знает, когда еще свидимся».

Деньги Цигель решил везти обратно в Израиль.

С легким сердцем сошел с борта самолета в аэропорту Бен-Гурион.

В тот же вечер постучал к Орману:

– Не желаете ли пройтись?

– С возвращением, – сказал Орман озабоченным голосом, – если вас не затруднит, мне понадобится завтра ваша помощь. Тут к нам репатриировался ученый с мировым именем, Ашкенадзе. У него рак. Его надо будет утром свезти в больницу. Я договорился с профессором.

В другой раз Цигель бы точно сказал: «Нельзя, что ли, заказать машину «скорой помощи?» Но в эти минуты он был счастлив совершить доброе дело и согласился с великой радостью.

Утром заехали в гостиницу, превращенную в общежитие для репатриантов.

Угнетали темные коридоры, серые полотенца, а главное, люди. Ашкенадзе лежал в своем номере, читал какой-то научный трактат, но взгляд его уже был потусторонним. Он не мог стоять на ногах. Орман с Цигелем почти пронесли его до машины. Пытались по дороге поддержать какой-то суетный разговор. Улица Дизенгоф кишела людьми, несмотря на жаркий день. Во дворе больницы таксист начал орать на Ормана: куда тебя несет? Бросились в приемный покой, позвонили профессору.

Песочная струйка времени утончалась на глазах.

Не хотелось в это верить.

Ашкенадзе дали кислородную маску. Он дышал с трудом, он боролся с забвением. Но ему ласково помогали в него уплыть – морфием к Морфею, в камень, в Ничто.

Орман побежал поставить машину на стоянку. Пока вернулся, Ашкенадзе умер. Так вот, ехал навстречу своей смерти.

Остальное буднично и оцепенело просто.

Везли на каталке завернутый в полотно куколь, в холодильник через солнечный двор. Мало народу, поэтому все особенно обнажено.

В тот же день только они вдвоем провожали покойного к могиле.

Опустили в яму, засыпали. Орман прочел «Кадиш». Хасид, весь в черном, читавший молитвы, просил у усопшего прощения, говорил, что тот сподобился счастью – быть похороненным на Святой земле.

Все уже покрывалось пеплом забвения. Был ли вообще Георгий Ашкенадзе, грузинский еврей, талантливый ученый?

По лицу Цигеля текли слезы.

Казалось ему, это слезы очищения и какого-то десятки лет не посещавшего его успокоения.

Жаркая солнечная тишина стыла над кладбищем – этой юдолью скорби.

Замершую душу обволакивал покой ласковой смерти.

Стояло обычное жаркое лето 1993 года.

В последнее время Орман во время своих прогулок никак не мог отвязаться от Цигеля. Обычно, он прогуливался утром, и Цигель, почти все последнее время работавший в ночную смену, настигал его по дороге, поджидал за углом, выворачивался из-за дерева на пальмовой аллее.

На этот раз Орману повезло, и он мог наконец-то насладиться одиночеством.

Особенно удивительным был миг, когда море возникало за краем берега – иссиня-голубое, лощеное, с барашками прибоя у камней и выпукло слепящей – до марева – далью. По мере того, как Орман спускался с высоты берегового обрыва, со сменой угла зрения, море все более вытягивалось пластом. Под солнцем, заполняющим бескрайнее разомкнутое пространство усыпляющей сладостной дымкой, море становилось молочно-синим, белопенным у берега, шумя, как молоко перед закипанием, с какой-то изящной легковесностью неся на себе бабочки яхт.

Камни, омываемые изумрудом невысоких волн, показывали свои опаловые с подпалинами бока.

Песок у кромки вод был молчалив, светел, погружен в себя.

И вот оно, море, вплотную – шумом, веянием, разбегающееся в бесконечность и сбегающееся к тебе, чтобы прильнуть к твоим ногам и взгляду, распахнутое, ничего не скрывающее – ни мусора, ни водорослей.

По мере того, как ты, после купания, отдаляешься от моря, поднимаясь по склону, оно становится вначале бесшумным, домашним, все более отчуждаясь, и лишь последний раз мелькает синим бликом у входа в аллею пальм, где вновь неожиданно возникает Цигель.

– До зари, что ли, вышли на прогулку?

Сосед стал заметно спокойнее, чем был раньше, и все норовит с неуклюжими уловками повернуть разговор к тайным подземным городам КГБ, о которых писал Орман.

Присели на скамью под сенью пальм.

– Был у меня знакомый, – начал Орман после долгой паузы, – простой корректор, но с явными признаками ясновидения. Обычно всегда балагурил и каламбурил. Но как-то раз, став печально серьезным, в каком-то, кажется, кафе, нагнулся ко мне и зашептал: «В любой миг, когда тихо – прислушайтесь. Только сосредоточьтесь. Слышны стуки. Источник их неизвестен. Совсем рядом шевелится, дышит, бесчинствует другой мир. Там роют, заколачивают, вколачивают… За любой чертой нашего неведения, за стеной, мраком нашего равнодушия, предательства по доброй воле или по принуждению, – стук. У вас плакал ребенок ночью, ну, иногда? Так вот, это значит, что где-то совершается нечеловеческое. Кто-то кого-то предал, и преданного ведут в тюрьму. Ржаво поворачивается дверь. Сын забыл о матери, а она умирает. Ребенок, понимаете, бессловесная совесть мира. Он и сам не знает. Это стонет душа невинного человека, которого волокут сворой».

– Но вы ведь тоже стучите на машинке. Эти стуки тоже входят в реестр того корректора?

– Думаю, стук линотипов и типографских машин ему и навеял то, что он мне сказал.

– Что он имел в виду, когда говорил о предательстве по доброй воле или по принуждению? – спросил Цигель.

– Вот, после этой встречи, – продолжал Орман, как бы не услышав заданного ему вопроса, – странным витком возник в моем воображении некий гибельный концентрат всего потайного и мерзкого в виде каких-то подземных или надземных лабиринтов спрута, называемого КГБ-ОГПУ-ЧК, как будто вырвали чеку из гранаты и держат страну на грани взрыва. Все это, конечно же, было мною придумано. И, кстати, не требовало изощренной фантазии. Все эти тайны, хоть и громоздки, имеют скудную основу. Теперь об этом говорят, как о реальности. А я и не сомневался.

– Кто говорит?

– Ну, пишут. Например, Олег Гордиевский, полковник КГБ, перебежавший к британцам в восемьдесят пятом.

– В английской прессе?

– Ну, да. Можете себе представить? По его словам, в КГБ работало более девятисот тысяч сотрудников. Такой страшной тайной организации в мире никогда не было.