Эфраим Баух - Завеса

И смерть, как бы не лезла вон из кожи, не может пробить круг этих великих умов.

Они ей неподвластны.

Это были весенние апрельские дни второй войны в Персидском заливе в 2003 году.

В тревоге за семью летел Орман с израильской делегацией в столицу Молдовы, где официально должны были отмечать столетие Кишиневского погрома.

С неимоверной тяжестью на душе лег в первом часу ночи в постель гостиничного номера. За окнами падал последний весенний рыхлый снег, освещая стены матово белыми струями света.

Внезапно, ближе к утру, Орман проснулся, лежал, замерев, прислушиваясь к себе.

В душе открылось одно из редких в жизни мгновений, когда ощущаешь, как чудо, не просто легкость, а удивительную, бесстыдную легкость собственного существования.

Вызывала подозрение сменившая тоску сна в чужом углу невероятная беспечность этого существования.

Все чаще в последнее время, с неутомимой убедительностью приходило и устанавливалось ощущение, что эссенция жизни возникает слоем света и умиротворения в моменты засыпания и пробуждения, как масло всплывает на поверхность вод, глубины которых затаены в закручиваемых водоворотами корнях сновидений, и эссенция протягивалась через все годы его жизни.

Удивительно, как во сне желание славы мирской не проходит, но и не накрывает с головой, словно бы сон с более естественной, чем в реальности, снисходительностью относится к этой жажде славы, зная ей истинную цену.

Странно было, что в эти мгновения, именно в этом месте – с трагической памятью отгремевших сто лет назад событий – душа раскрылась столь живительным движением.

В облаке этого непреходящего ощущения, на еврейском кладбище, у памятника жертвам погрома 1903 года, перед собравшимися несколькими сотнями евреев, с той же легкостью, строгостью, собранностью сказал Орман следующие слова:

«…В эти часы, обозначающие столетие с тех трагических мгновений, когда здесь пролилась кровь безвинных и беззащитных людей, остро и больно напрягаются нити родственной связи, соединяющие нас – прямых потомков тех жертв – с ними.

Эта родословная обязывает многому. Она основана, как говорил поэт Юлиан Тувим, на крови, текущей не в жилах, а из жил. В течение тысячелетий у нас, евреев, была одна печальная привилегия: нас окунали в кровавый Иордан, нас убивали по одной единственной причине: только за то, что мы – евреи.

У еврейства в двадцатом веке есть цифровой, как сейчас говорят – дигитальный – код: нестираемые цифры, вытатуированные на руках оставшихся в живых жертв нацизма.

Еврей не был человеком, а номером, который обозначал его место в нескончаемой очереди в крематорий или на расстрел.

В этом городе, в парке Пушкина, на его памятнике написаны строки из его стихотворения, обращенного к поэту древнего Рима Овидию, сосланному в эти края. Овидий был дуновением воздуха, печальной оторванностью от родного края, так понятной душе еврея – «Здесь лирой северной пустыню оглашая…».

Обратная сторона погрома – оглашенное состояние убийц и оглушенное состояние жертв.

Тысячелетиями евреи обречены были в этом оглашенном и оглушенном состоянии жить в пустыне человеческой.

Нобелевский лауреат ивритский писатель Шмуэль Йосеф Агнон в своей речи по случаю присуждения ему премии, сказал, что должен был родиться в Иерусалиме, но римский император Тит несколько изменил эту естественную необходимость. И, разбросанные по всему свету, мы в единый миг, где бы не жили, ощутили укол в сердце, обозначивший возрождение нашего человеческого и национального достоинства – провозглашение государства Израиль.

Этот миг обозначил новую реальность – нас уже нельзя было безнаказанно убивать.

По всему миру пошла гулять шутка о феномене второй половины ХХ-го века: евреи воюют, а немцы борются за мир.

Сегодня, здесь, все мы, евреи и не евреи, члены великой семьи, называемой человечеством, отдаем долг памяти невинно убиенным жертвам погрома.

Сам по себе этот акт является актом раскаяния и покаяния, без которых нас нельзя было бы назвать именем «человек» – существо с «челом века», ибо все мы, живые, в неоплатном долгу перед мертвыми.

Да будет их память благословенна!»

Странное ощущение не покидало Ормана, когда он ходил по местам своей юности и зрелых лет. В неверном утреннем свете стоял он у края пустыря, где в юности его высились дома, на чердаках которых были мастерские художников. Он замер, впервые ощущая себя нездешним, висящим в воздухе, как герои картин Шагала и Феллини.

И все очарование прожитой жизни, казалось, высвечивалось в утренней траве среди островков снега на руинах этого пустыря, прогретого ранним солнцем.

Вспоминал израильтян, с которыми впервые приехал сюда в 1991 году.

Вся эта страна виделась им, как обратная, темная сторона луны.

Для него же мгновениями высшего зрелищного блаженства вставала дорога из Парижа в Амьен, ночной карнавал в Венеции, и особенной всеобъемлющей раскованностью души – в разлет неба и гор – до морского горизонта – акваторий порта Барселоны, полный солнца, голубизны, ослепительной праздничности яхт, вымпелов, белых кораблей-гигантов. Удивительно было сидеть под огромным навесом из темного стекла, рядом с многоствольным лесом тонких мачт, видя высоко над головой вагончики, ползущие по нитям воздушной канатной дороги. Притягивала взгляд высоченная колонна Колумба, сдержанная мощь архитектуры обступающих порт зданий.

Вспыхивала утренним светом стена безымянного здания в Стокгольме, как мгновенный опыт остроты и точности памяти, обозначающий бездонность времени, печаль ушедшего мгновения, ослепительную полноту проживания, запечатленную этим мгновением, всегда наготове возникнуть в памяти солнечно-холодным нордическим столпом.

И Орману хотелось осветить, как освятить, набегающие дни жизни этими местами, концентрирующими духовные силы, в которых душа плыла, как латунная лодка луны в синеве ночного пространства.

Но в завязи и корне души, словно бы народившаяся с ним на этот свет, вставала дорога из Саронской долины в горы Иудеи – к Иерусалиму – главной артерией, питающей организм Земли Обетованной.

Из любой точки этой Земли, даже самых ее скрученных и скученных переулков, виден был простор и провалы в синеву бескрайней обители Бога, и тайно ощутимая тяга с высот словно бы очищала человеческие лица от всего земного и углубляла взгляд, обращенный в себя.

Так все, впитываемое зрением, осязанием, слухом, вечным ритмом волн, соединяется в нечто живое.

И оно, в сущности своей, полно любопытства и неизвестно где упрятанного и откуда возникающего умения души застолбить каждое мгновение своего бытия окружающей, подвернувшейся по случаю реальностью, которая уже навсегда отметит этот миг в уносящемся потоке жизни.