Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002

Смерть — отсутствие погоды
и застолье без стола,
то ли тризна, то ли роды
упоительной свободы
множественного числа.
Тело глину навещает,
отдаваясь никому.
Так природа возвращает
долг свой духу твоему.

Зрачок ли, гаечка, колечко
с насечкой стужи на окне…
Все тяжелее ходит речка
и плющит золото на дне.

Теперь бы яблок и морошки
да повернуться на бочок…
У белки твердые ладошки
и прямо в сердце — кулачок.

Есть у нее под мышкой грелка
и шишка с выдохом в горсти.
И неба утлая тарелка
с пробоем Млечного Пути.

Без нажима розой роза
лепит зимнее стекло.
С точки зрения мороза,
очень все-таки тепло.

Роза луковицы, хлеба,
соль в оконные кресты —
отпечатки прямо с неба
шестипалой пустоты.

Стужа — это просветленье:
всюду взор находит печь,
дабы тронула поленья
Господа прямая речь.

Сегодня снегу плохо,
и потому встает
меж выдохом и вдохом
оконный переплет
и теплый лед касанья
пастушьих одеял —
согласного мерцанья
колючий матерьял.
И пустота свободы,
и холода узда.
Хорошей непогоды
хлопчатая вода.
И с двух сторон старанье
остаться на века
до полного сгоранья
в пределах языка.

Унесло с балкона майку
ветром. Я один остался.
Тополиный пух в фуфайку
по обочинам скатался.
И хожу я полуголый
по седьмому этажу —
невозвратные глаголы
на озноб перевожу.

За тополь в драной телогрейке,
за клочья ваты по двору
глотну воды на три копейки,
достану спички и умру.
А сигарету, сигарету —
во всю длину, во всю длину —
я на пути к другому свету
уже бесшумно разомну.

Переминается с лапки на лапку,
смотрит на все из-под лысых бровей,
мнет эту землю, как черную шапку,
немолодой воробей.

Не начинается позднее лето —
так и пройдет по задворкам оно.
Прыгнешь в канаву, а там сигарета —
целое — в красной помаде — бревно.

Чуешь затылком уста стеклодува:
с неба какого сюда принесло
этот подарок для глаза и клюва —
так, что немеет крыло.

Левое не поднимается что-то —
вот и впивается в камушек пясть,
чуешь, какая родная работа —
ниже земли не упасть.

Капля цапает стекло,
дабы чудное виденье
непогоды и движенья
неба — из стихотворенья —
с каплей в землю не ушло.

Шарик плоский, как заклятье,
решка ока — до изъятья
света — вымерзнет в бельмо…
Так цепляется за платье
не желание объятья,
а бессмертие само…

Оглушительны мысли предметов,
если ночью стоишь у окна,
и, мерцающей тверди отведав,
набивается в рот тишина —
в хоровое движение сада,
где чудесная сила распада
у наземных небес на краю
переводит в полет листопада
потаенную думу свою.

Тебя словил язык —
неслыханное слово,
оправленное в крик
пространства нежилого,
где время восстает
из духа и озноба,
стеснивших небосвод
в державинское нёбо.
Теплеет пустота,
рядясь в стихотворенье.
И звука мимо рта
не пронесет прозренье.

До утра полторы папироски,
табачинка мешает во рту:
чую речи чужой ополоски
и на стыке фонем пустоту.
Город в озере ходит валетом,
укороченный рябью заик.
Улови мое слово предметом,
или тенью его, или светом,
или смертью тяни за язык.
Облачи говоренье в окрестность
натяжением жил в высоту,
раздувая, как шар, неизвестность
первородного смысла во рту.