Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002

«Нет занятия безумней, чем сочинять тексты о текстах, особенно — прозу о стихах». Но как увлекательно это занятие! Автора текстов о текстах (называемых неудобосклоняемым словом эссе) в той же мере, что и авторов текстов, волнуют вечные вопросы бытия, и он их, недоуменные, напрасные, с детским упрямством пускает в поднебесье, как бумажных змеев: «Любовь, дружба, счастье — разве не бессильны они перед временем, расстоянием и смертью?..»

Его интересует не столько литература сама по себе (как сделана «Шинель»), сколько человеческий жребий, смысл и устройство обреченной уничтожению жизни, и не заурядные представители вида — их-то жерло вечности пожирает, как пылинки воздуха при дыхании, — и не литературные персонажи, избежавшие тления (те, что попеременно садятся за парту с каждым школьником), а их великие создатели его занимают. Когда он подробнейше излагает историю Табели о рангах в связи с Башмачкиным и с коллежским асессором Ковалевым, то это потому, что сам Гоголь (и Белинский, и Герцен, и Фет) зависел от этой Табели.

Жизнь неуклонно соблюдает свои законы, и что — век нынешний, что — век прошлый, да хоть и позапрошлый — обстоятельства вроде бы разные, а человек мучится одинаково; как говорится в одних стихах: «И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся, / И в потертом темном пиджаке». Наблюдая сюжеты Судьбы, прозреваешь характер самого Автора.

Персонажи и сюжеты книги «Успехи ясновидения» такие разные, что сходство того главного в них, на что обращен взгляд Самуила Лурье, не может потеряться.

Жуковский, Дефо, Чаадаев. Гоголь, Блок, Прево. Зощенко, Вольтер, Андерсен… К примеру, Жуковский. Все знают, какой Василий Андреич был мягкий, нежный, всем помогал. Толерантный (и — не хватало темперамента). О Зощенко даже журналистам известно: сатирик, всех смешил, хотя «по жизни», как они выражаются, был мрачным человеком (правда, и власть советская лично для него постаралась). А еще Сведенборг, Горький, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Бродский…

Л. Дубшан то ли восторженно, то ли печально (скорее всего и то и другое) замечает об этих текстах Лурье: «…все оказываются до ужаса похожими», — и составляет в качестве доказательства коллаж из фрагментов эссе: они удивительно легко монтируются; вот и видно: что-то вроде одиссеи человеческой души в разных ее воплощениях разворачивается перед читателем.

Божий замысел необъясним — не просто печален, а издевательски печален, насмешливо-трагичен; человеческие судьбы производятся на каких-то «пирах злоумышленья», не дозволенных людям, но дозволенных зачем-то Провидению. «Как пуста, из каких низких слов и телодвижений состоит жизнь» гоголевского мещанина, но и суетные усилия гения (литература — занятие светское) в контексте общего замысла — не смешны ли? Подобно Гоголю, насылавшему на своих нищих духом бедолаг то непогоду, то грабителя, то ревизора, чтобы сорвать с них иллюзорное благополучие, Высший Координатор назначает одному — депрессию (вообще-то троим из персонажей Лурье, если уж считать), другому — несчастную любовь, третьему — Дантеса, четвертому — Мартынова (рифмует поэтов, такой организует звуковой повтор, необходимый, сами знаете, в поэзии), пятому — тюрьму и каторгу, ну и так далее, и так далее. На худой конец, удачливым — невнимание потомков, а ведь как для них старались!..

Можно ли остановиться на этом крупном разоблачении? Инерция открытия толкает к дальнейшему расследованию: так ли невинны жертвы, разве они не ведут себя тем же манером, по тому же образу и подобию? Один любил прилгнуть, другой скуповат был, третий (внимание!) наслаждался, истязая насекомых — мух, поджигал им лапки и крылышки на свече «в чаду алкоголя и пошлости». Если «музыка Дельвига» в одноименном эссе звучит чистым, невинным минором, то в качестве второго голоса имеется партия Сергея Баратынского (брата поэта) — слышите глухую угрозу дальнего грома? — увлекался медициной, химик, а пятна на теле Дельвига никто не дал осмотреть врачу, умирающего успокоили, сказали, что скоро все пройдет, и прошло, все исчезло вместе с жизнью, вдова же, не износив башмаков, тайно обвенчалась с этим самым братом, ибо — так она объяснила в письме к приятельнице — он любил ее уже шесть лет (к моменту внезапной смерти мужа).

И если Лурье не верит в злой умысел («лично я не допускаю, что Автор мироздания злопамятен и щекотлив, — и не понимает поэтов, и не любит стихов…»), то ему придется признать деятельное и неотвратимое вмешательство антипода этого Автора. Только кто же из них всесильный, всемогущий и прочая?

Ну, если не к пирам злоумышленья взывает все это, так, во всяком случае, к сарказму; вот почему «без иронии как первородного греха художественной речи — тут не обойтись» (А. Арьев). Ирония вползает в самые даже патетические пассажи, она у Лурье — родная сестра лирики. Слегка видоизменив слова, брошенные им о Гоголе, заменив одно имя собственное другим, скажем: «…самые потрясающие события в прозе Лурье — события слога». Вот послушайте:

«Есть такая реальность, в которой никто из нас не старше двадцати семи, — помните, Чехов в повести „Три года“ писал про это? — и каждый умен, и каждый лежит в долине Дагестана, убитый, как дурак, другим каким-нибудь тоже дураком, — с догорающей в мозгу мыслью о какой-то совсем не дуре далеко за горизонтом — это очень важно, видите ли: заплачет она или нет?

…И другая меланхолическая мечта: от недостойной роли в бессмысленном фарсе отказаться — бросить свой текст злому режиссеру в лицо! — а из театра все-таки не уходить — затаиться в оркестровой яме на всю вечность, любуясь декорацией, — существовать не страдая, бесплатно, и чтобы темный дуб склонялся и шумел».

Есть в этом тексте что-то детски-толстовское, упрямо прущее напролом, наивность человека, идущего до конца в рассуждениях (кстати, обратите внимание на двух «дураков» и одну «не дуру» в первом абзаце: торчат как-то слишком прямо, как случается у Льва Николаевича), и нечто достоевское тут же мерещится: «бросить… в лицо!.. и затаиться»; и все это окутано мягкой горько-печальной стиховой дымкой: «не страдая, бесплатно, и чтобы…» — да где ж это взять? — и юмором — до чего конкретная оказалась мечта: «затаиться в оркестровой яме». А «яма» с вечностью-то соседствуют как чудно!

Этот текст взят наугад, первая попавшаяся страница. В каком-то отношении он не типичен: Толстоевский на самом деле в разговоре о Лурье ни при чем, хотя отзывчивое слово Лурье дает множество обертонов. Совсем другие предшественники поработали в его пользу.

«Женская красота для Толстого должна быть непременно скромной, как фиалка, и прятаться под большими полями шляпы. Красоте в жизни полагается лишь одна минута надежды на счастье, пока шляпа с большими полями и pince-nez ученого склоняются над так и не названным грибом. Не удалось — скройся, подурней и оставайся на всю жизнь общей тетушкой, Софи из „Войны и мира“.