Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2002

И рот разверст, и уши,
и сердце вразнобой —
для ласточки заблудшей
и тучки приблудной.
Прекрасно песнопенье,
решившееся в прыть
земное тяготенье
небесным перебить.
И что бывает лучше
земного, но слегка —
при ласточке и тучке
летящего стиха!
А от приблудной склоки —
и в глаз она, и в бровь —
загустевают строки,
и легкие, и кровь…

…И если вышло так, что выпала дорога,
а между тем из рук не выпало перо —
куда мы денемся от грозных грез Ван Гога,
фонариков Сёра и пятен Писсарро?
И впрямь — куда ни глянь — где пляшут или пашут,
где от дождя бегут или бегут под дождь —
Винсент, Камиль и Жорж нам кисточками машут,
куда ни поглядишь — Винсент, Камиль и Жорж.
И мы вострим глаза и навостряем уши:
о чем шепнул Винсент, что Жорж недосказал,
что молвил нам Камиль? — и бродим, им послушны… —
не так ли Мельхиор, Каспар и Бальтазар,
разделавшись с вином и не доевши рыбы,
взглянули в небеса и, мудростью очей
из миллиона звезд единственную выбрав,
послушали ее и привязались к ней?

Рыночных корпораций
замаргинальный пыл,
телекоммуникаций
ярмарочный распил…
Выйти из телебитвы,
вдох задержавши, сдуть
с крылышек предмолитвы
липкую телесуть,
пораспугать с разбега
поналомавших дров
буковок Гутенберга,
мошек и комаров,
и как с твоей пеленкой
мать обошлась — порвать
видимое — печенкой,
кровушкой угадать,
где он, животворящий
душу и слово, чрез
ангела говорящий
предноосферный срез…

Человек поющий всегда красивей
человека думающего. Взгляните —
если первый, выбравшийся от Вакха,
от вина тяжелей виноградной кисти,
то зато при песне пушинки легче:
волооки сердце его и губы,
волооки печень его и ребра,
разве только ноги его безглазы,
но зато по сути своей вакхичны.
А теперь поющего мы оставим,
чтобы вздрогнуть, думающего наблюдая:
он сидит, набычившись, вроде Зевса,
перепуган мыслию, будто крысой,
в ожидании светлой мысли мрачен,
в ожидании чудной мысли страшен…
Если уж по правде, то мне милее
человек поющий — предпочитаю
не Сократа думающего — Орфея,
перебравшего лиру — по влажным струнам, —
будто мы перебрали с тобой землянику,
отчего все сущее — землянично,
то есть мы с тобою, а с нами — мама
и Сократ, который еще не знает,
что поющий прекрасен, ибо вакхичен,
а еще — орфеен и земляничен…

…Сбить разлуку, лечь на дно,
вскрикнуть из-за телеграммы…
Всякий раз — когда темно —
быть фонариком для мамы.
Кроме точки и тире,
Ничего не выдать строчке.
На морозе в декабре
Варежкою быть при дочке.
Как в февраль из января,
выбегать во двор из спячки
и, с собачкой говоря,
быть на уровне собачки.

Люди похожи на тех, к кому —
во сне или в жизни — они приходят:
пекарь — на булку, щипач — на тюрьму,
огурцеводка — на огородик,
кошка — на кошку, стихи — на стихи,
бабка — на дедку, а море — на сушу…
Все мы походим на те пустяки,
которым где рот отворяем, где — душу;
в принципе, если подумать, все
всё получают не с бухты-барахты:
коли как следует о росе
поразмышлять, то уже не трактор
или трава, а скорее ты
станешь на солнышке переливаться…
Впрочем, здесь более темноты,
нежели света, а коль разбираться
в свете, то сущность его нечиста:
как он, бессовестный, отступает,
когда сочинившая нас темнота
на нас права свои предъявляет!

У Андрея — куда ни пойдет он — Пушкин,
у Ильи — куда ни посмотрит — Блок,
у тебя Шопен не сходит с вертушки —
с позапрошлого года и царь, и бог…
Все при ком-то — молятся на кого-то,
все кого-то слушаются, а я,
как школяр при правилах, — при заботах,
к бытию не дотягиваюсь из жития.
Но при этом мне холодно или жарко,
высоко, просторно, а иногда
мне не спится: Андрюшу, Илюшу жалко, —
и тогда я еду в их города,
нахожу дома их, и потому что
раздается в комнатах их звонок,
мой Андрюша думает: это Пушкин,
а Илюша думает: это Блок…

Я устал, я путаю имена их:
Аполлон Случевский? Оскар Минаев?
Велимир Крученых? Антон Случевский?
Ариадна Мориц? — и если честно,
кто воскликнул «Чу!» и слезы не вытер —
Афанасий Фруг иль Семен Никитин?
Кто позвал с утра, кто под вечер кликнул,
кто мне пробкой хлопнул, калиткой скрипнул,
перевел часы да помял корону,
позвонил жене, а потом — Харону?
Я уже не вспомню, кто преж Катулла
подпилил мой разум, как ножку стула,
кто допреж Гомера и Марциалла
говорил, что «Инбер здесь не стояло»?..
Я, конечно, мог бы припомнить имя
тех, кто сердце мне выбил, кто душу вынул,
но зачем, коль сердце мое — игрушка,
а душа — бродяжка и побирушка?

Вы скажете: темно,
темнее не бывает,
при том, что ни вино,
ни жизнь не убывает.
Вы скажете: пора —
и не пойдете дальше.
Но долог бег пера,
а крови — еще дольше.
Вы скажете, что нет
и не бывало Бога,
тогда — откуда свет,
к кому — тогда — дорога?