Марина Попова - Марина Попова

Споткнулись мы в самом начале эксперимента. Никакими силами нельзя было заставить вредных старушек откушать нашу стряпню. Я продвинулась чуть дальше, и один раз мне удалось обхитрить доверчивую няню.

На Леськиной кухне в мутной жидкости трехлитровой банки рыхлой медузой томился гриб. Смешав его настойку с огуречным рассолом, спрыснув «Красной Москвой», мы поднялись ко мне, где няня перебирала гречневую крупу. На столе образовалось две кучки: одна маленькая чернявая с плохими крупинками, а другая побольше — светленькая, хорошая. Подойдя сзади, я поцеловала няню в седой затылок и убедительно сказала:

— Няня, закрой глаза, — открой рот.

Няня подчинилась, и я аккуратно засунула ложку в беззубый рот.

Она опомнилась и начала плеваться и раздувать крупу по всей кухне, смешивая хорошую с плохой, абсолютно не считаясь с тем, что эксперимент пошел кошке под хвост, шанс упущен и уже никогда не видать ей вечной жизни на земле.

В один особо удачный день мы нашли бездомную, скорее всего, потерявшуюся собаку. Небольшая, короткошерстная (смесь терьера с дворняжкой), стала она нам преданным другом и компаньоном. Задача, где и с кем она будет жить, решилась на удивление легко. Леськины родители «из простых» к домашним животным относились с некоторой брезгливостью, а мои, интеллигентные, неожиданно быстро согласились.

Как же мы любили нашего Бобика! Даже эксперименты с лекарствами были на время отложены, и мы с головой ушли в новую привязанность.

День начинался с ежедневной разминки. После завтрака, приладив папин пояс под собачий поводок, мы втроем причаливали к будочке на углу Караваевских бань, где выживший из ума старик-еврей продавал газеты, открытки и фотографии знаменитых артистов.

Вопрос наш к нему был всегда один и тот же. Звучал он, будто пароль из шпионских фильмов, и действовал на старика, как красная тряпка на быка. Еще издали, завидев нашу компанию, он начинал готовиться к встрече: вскакивал с высокой табуретки и наваливался всем телом на небольшой прилавок с прессой, которую он прижимал камушками, спасая от ветра.

Несмотря на предупреждения синоптиков о начале хамсина, экскурсию на Масличную гору никто не отменял. В основном группа состояла из американцев и канадцев, которые по незнанию радовались теплу в феврале. Все разбрелись между выбеленными плитами еврейского кладбища с разложенными на них как на просушку камнями. Когда внезапно налетевший суховей хлестнул по лицу, забивая песком глаза и рот, закрутился волчком, шевеля камушки на могилах, она вспомнила старика на углу Караваевских бань.

Дрожа от нетерпения, мы спрашивали как можно невинней:

— У вас есть артистка Быстрицкая в белой шубке? — и отбегали в сторону, давая ему время отпереть киоск и выскочить наружу.

Смешивая польские и русские слова, сдабривая их обильным идишем, кричал он, что думает о нас и родителях, которые воспитали таких детей. Старик отчаянно жестикулировал, рукава пиджака съезжали к локтям, и на тощей его руке мы видели ряд сизых выцветших цифр.

Эти почти ежедневные встречи превратились в некий обряд, таинственным образом действовавший успокоительно на всех вовлеченных в эту странную игру. Иначе чем объяснить, что в наше редкое отсутствие старик спрашивал у соседей, куда подевались эти босяки. Не заболели ли, дай им Бог здоровья?!

Целыми днями гоняли мы с Бобиком по улицам, дворам и паркам Киева. Бобик был явно доволен судьбой, но длилось это счастье недолго.

Моя мама объявила, что надо зарегистрировать собаку в милиции.

— Это как прописка, — так она выразилась. Ушла она с Бобиком в середине дня, а мы стали ждать: сначала поиграли в классики у парадного; потом без всякого энтузиазма подразнили толстую девочку; несколько раз ходили на остановку трамвая на соседней Саксаганской, но мамы все не было.

Наш семиэтажный дом с большими площадками, стеклянной крышей над главным лестничным проемом и мраморным подъездом был построен на совесть пленными немцами. Он напоминал рисунки Эшера с лестницами на разных уровнях, многоступенчатыми входами и выходами. В доме был лифт с лифтершей; иногда она позволяла нам нажимать кнопки этажей.

К вечеру, порядком замерзнув, мы переместились с улицы на площадку моего шестого этажа. Лифт останавливался на пятом и седьмом, так что с нашей позиции мы контролировали сразу три пролета. Предчувствуя недоброе, мы нервно прислушивались. Вот едет лифт — медленно, неповоротливо. Глухо, как из колодца, доносятся голоса, но чьи — не разберешь. Остановился, похоже, на третьем, продолжает подниматься… На всякий случай мы вытягиваем шеи.

Наконец дверь хлопнула на седьмом. Выходит мама — без Бобика! У нее растерянное лицо, в руках синий ящик, похожий на чемодан.

Мы кричим: «Где он?» — и, практически не слушая ответа, начинаем реветь горько и безнадежно, понимая, что Бобика больше нет и не будет.

Мама завела нас в квартиру и рассказала, как было дело. Мамин рассказ: «Пришли мы с Бобиком в милицию. К нам кинулась незнакомая женщина и закричала: „Каштанка, Каштанка!“.

Бобик бросился к ней. Оказывается, она ждала начальника, чтобы подать заявление о пропаже собаки, по которой очень скучают ее дети.

„Как видите, — продолжала мама, — Бобика звали Каштанкой. Зато посмотрите, что я купила. Это патефон. Продавец, узнав о Бобике, подарил вам в утешение эту пластинку“.

Мы рыдали. Плевать нам было на чужих детей. Пускай Каштанка принадлежит им, но Бобик-то был наш!!!

Мама волновалась, и все никак не могла попасть иголкой на пластинку. Промахиваясь, игла издавала злое шипение, и это как нельзя кстати соответствовало нашему горю. Наконец она попала в нужное место, и низкий спокойный голос из патефона произнес: „Крибли-крабли-бумс. Есть здесь кто-нибудь? Садитесь-ка поближе“. Мы замерли, а голос продолжал: „Что бы это рассказать вам сегодня?“.

И он поведал нам историю одноногого оловянного солдатика, влюбленного в балерину. Балерина стояла на одной ноге, высоко задрав другую, и солдату казалось, что балерина тоже одноногая! Ну чем не пара?! Но зловредный черт из табакерки строил козни. Он мешал не только солдату, но и актеру Литвинову — перебивал и дразнился. Литвинов ужасно огорчался и неоднократно ставил ему на вид, засовывал в табакерку, но черт выскакивал снова.

Несколько месяцев мы разрабатывали план, как украсть Бобика. Самым сложным было отсутствие жизненно необходимой информации — адреса женщины. В милиции, как сказала мама, сменился начальник, и адреса ее никто не знал. „Ничего нет тайного, что не стало бы явным“, — любила повторять моя матушка, заподозрив меня во лжи. Скоро стало явным (Леськина сестра донесла), что не было никакой милиции и никакой Каштанки. Просто родители решили, что Бобик будет отвлекать нас от учебы, — через три месяца мы шли в первый класс. Бобика отдали в хорошие руки, хотя я до сих пор не понимаю: как чьи-нибудь руки могли сравниться с нашими?!