Джеймс Херлихи - Полуночный ковбой

Это был тип лет под пятьдесят, весь в красной, синей и белой расцветке. Он был коренаст, со склонностью к полноте, с густыми черными бровями. У него было симпатичное округлое лицо, на котором, казалось, так и застыла улыбка, полная доброжелательности, но в глазах его была неуверенность перед красочностью окружающего его мира. Но самое яркое впечатление оставляло разноцветье его внешности, цвета которой снова были взяты напрокат из американской оперетки: здоровая краснота лица, белизна волос и шарфа и синева его глаз, сочетающаяся с цветом пальто.

Джой уже усвоил, что не стоит первым заводить разговор. Пусть его начинают другие. Было множество теорий, которые объясняли такой подход. С одной стороны, заговорив первым, ты явно поднимаешь свою цену, давая понять, что тебе надо, а, с другой стороны, если тебе не повезет и ты нарвешься на полицейского, он может арестовать тебя за непристойное поведение.

Но Джой чувствовал острую необходимость переломить ход событий, прежде чем холод окончательно не доконает его. Слоняясь зимним вечером по Таймс-сквер, он окоченел и его лицо потеряло все краски. Он просто был не в состоянии спокойно и трезво оценивать действительность; по мере того как шли часы, он стал думать и действовать с отчаянием неудачника, с которым никто не хочет иметь дело.

Поэтому он отбросил в сторону все предосторожности и, соорудив на лице широкую добрую улыбку, положил глаз на эту красно-сине-белую физиономию и только открыл рот, чтобы заговорить, как этот мужчина сам обратился к нему.

— Как поживаете? — Круглая физиономия разверзлась как раз посредине проемом улыбки, обнажая здоровые зубы и красно-белую жевательную резинку между ними; обеими руками он схватил ладонь Джоя.

Первыми же словами этому человеку удалось установить атмосферу исключительной близости между ними. Посторонний, наблюдавший эту сцену, мог подумать, что присутствует при случайной встрече двух закадычных друзей, которые не виделись много лет.

Голос у него — а он сразу затараторил, словно истосковался по звукам своей речи, — был низким, богатым и уверенным, и в то же время странно напряженным, создавая впечатление, что человек этот вот-вот может впасть в истерику. Он представился как Таунсенд П. (от Педерсен) Локк из Чикаго («Можешь звать меня Тауни») сказал, что «занимается бумажками» и прибыл в Нью-Йорк, чтобы договориться с промышленниками. «Ну и, честно говоря, чтобы немного повеселиться, черт возьми», — решительно добавил он.

— Это у меня первый свободный вечер, и я чувствую, что он пойдет насмарку, омрачив мне все десять дней, если вы откажетесь пообедать со мной! Прошу вас! Для меня это жутко важно. Вы не отказываетесь? Вы согласны?

Джой увидел, что его согласия не очень-то и требуется. Едва только он решил неторопливо кивнуть, как его уже стремительно влекли по 42-й стрит, Тауни болтал без умолку. Более того, он принадлежал к тому типу болтунов, которым было совершенно неважно, слушают ли их. Он перепархивал от темы к теме с легкостью бабочки: Чикаго, еда, его мать, его договоры, Нью-Йорк, люди вообще, ковбои, «надо повеселиться», снова о своей матери, о Среднем Западе, рестораны, рели г Мичиган-авеню, искусство общения («Вот это мне сразу в вас понравилось, с вами очень интересно беседовать», — как-то походя брякнул он, от чего Джой только в изумлении вытаращил глаза и кивнул).

— Итак, где вы предпочитаете поесть? Я предоставляю вам выбирать любой ресторан в этой стороне Ман-хеттена. Нет, нет, хоть по всему Восточному побережью. Если есть какое-то местечко в Нью-Джерси или на Лонг Айленде, или даже в Филадельфии, куда вы страстно желаете попасть, мы возьмем такси. Итак, слово за вами! «Чемборд»? «21»? «Лью»? Не обращайте внимания на свой внешний вид! Меня они знают. Я скажу им, что вы с родео, теперь весь Нью-Йорк сходит с ума по родео. Кроме того, вы вообще выглядите достаточно элегантно, а в таких местах, то есть по-настоящему хороших, никогда не пристают с такими глупостями, как, например, наличие галстука или тому подобной ерунды. О! — он щелкнул пальцами. — Так я, черт возьми, скажу вам, что мы сделаем — нам придется пообедать у меня в номере, потому что я жду звонка в полдесятого. Моя матушка постоянно звонит мне строго в это время, когда она ложится в постель, и я должен быть на месте. Ей уже девяносто четыре года, и, когда родителям столько лет, мне кажется, что, черт возьми, приходится быть на месте, когда они звонят, чтобы пожелать тебе спокойной ночи, вы согласны со мной? Ну, разве не прелестно? Обед тебе приносят наверх! У меня скромненький, но очень приятный номер в гостинице «Европа» на Девятой авеню. Все мои закадычные приятели останавливаются у «Пьеро» или в «Плазе», и они могут себе это позволить! «Почему ты там останавливаешься, Та-унсенд, скажи на милость?» Ну, конечно, я знаю, и вы знаете, что пятьдесят лет назад «Европа» была единственным отелем в Манхеттене: эти высокие потолки и мраморные ванные! Мы-то можем оценить настоящий стиль! — Он пожал руку Джоя. — Это не то, что простая мода. Вот! Смотрите!

Когда они вошли в холл, молодой человек с тонким, холодным и отрешенным лицом, втиснул Джою в руку листовку.

— Вы в горящем доме, — сказал он, — и единственный пожарник — это Иисус Христос! — Скомкав, Джой сунул бумагу себе в карман.

— Вы только взгляните на этот потрясающий холл, — сказал Таунсенд П.Локк.

Холл в «Европе» походил на ряд аркад в любительском театре. Один угол был отгорожен и занят моментальной фотографией для паспортов, в другом углу размещались призывы клуба здорового образа жизни и тому подобное; тут же располагался целый ряд игральных и торговых автоматов, из которых можно было извлечь печенье, безалкогольные напитки и сигареты. Пол был из выщербленных плиток, которые недавно протерли мокрой тряпкой, оставившей грязноватые подтеки и легкий запах аммиака. Портье, маленький, седой, незаметный человек, казалось, был поставлен на этот пост из-за своей способности давать понять гостям, что его совершенно не интересует их появление или уход.

Они вошли в медленный скрипящий лифт, и Таунсенд П.Локк болтал всю дорогу на пятый этаж и продолжал разговаривать, пока они шли по холлу: «…и Макдональд, и Централ-Парк, и Гринвич-Вилледж, и всюду свет, и вокруг миллионы иностранцев со всех концов света…» Он перечислял те качества Нью-Йорка, которые доставили ему наибольшее удовольствие: «…тут до тебя никому совершенно и абсолютно нет никакого дела, понимаете? Тут у меня совершенно изменилось ощущение времени. А Чикаго, должен вам сказать — далеко не тот город, в котором живут только коровы. Но тут, понимаете, каждая секунда на счету! Слушайте! Слушайте! Вы прислушайтесь к себе! Время — это великий колосс, и он шагает по Бродвею! Разве вы не слышите, как оно приближается?»