Сандро Веронези - Спокойный хаос

Звонит телефон. Да ладно, пусть себе звонит.

Первые родители, два отца, прибыли без пяти четыре. Я их не знаю, не припомню, чтобы я раньше их где-то встречал. Они приехали вместе, загорелые, при галстуках, пиджаки небрежно накинуты на плечо, по-видимому, уже давно оживленно разговаривали между собой, и остановились перед еще закрытыми дверями школы. У меня такое ощущение, что они встретились неслучайно, что подобные встречи у них уже вошли в привычку. Ясно видно, когда человек делает обычные вещи, которые делает всегда, каждый день: он не оглядывается по сторонам, не наблюдает за другими, не испытывает неловкости, чувствует себя как дома. Именно так себя ведут и те двое. Они приехали заранее, самые первые, куча других родителей еще не подвалила; когда это произойдет, они смешаются с ней и не будут больше так бросаться в глаза; да они просто поглощены друг другом, разговаривают, смеются, жестикулируют. Похоже, что они друзья с детства, вместе учились в школе, а когда пришло время поступать в лицей, они расстались, чтобы снова встретиться позже, после того, как, быть может, они поженились на двух подружках и внезапно обнаружили, что у них появилось еще больше общего, больше, чем они подозревали: их связывает сходство характеров и родство душ, а то, что они знали друг друга с детства, еще более сближает их, и они становятся настоящими друзьями. Достаточно понаблюдать за ними, и можно не сомневаться: когда у одного появляется проблема, он снимает трубку и звонит другому. Это ясно, как божий день. Они вместе смотрят телепередачи, выручают друг друга в случае супружеских измен, вместе семьями проводят отпуск, и их жены тоже уже давно привязаны друг к другу, и их дети, одногодки, вынуждены приобщаться к этим двойным узам тесной дружеской связи, даже если, вполне возможно, не выносят друг друга. Они вместе приехали забрать своих детей из школы и решили, что в этом году они постараются приезжать за ними как можно чаще, да-да, вот именно, они будут уходить с работы пораньше, чтобы прийти сюда; очевидно, они рвутся увидеть друг друга с большим Эросом, чем своих жен, и эти их встречи у школы им обоим очень даже скрасят жизнь и помогут смириться с ней…

Другие родители прибыли как-то все сразу, неожиданно, как будто открылись ворота загона: кто на мопеде, кто на машине, кто пешком, разговаривая по мобильному, и каждый из них создает проблему, все эти проблемы полицейскому одному разрешить не под силу. Сейчас дежурит другой полицейский: тот, которого я видел сегодня утром, сменился. Кто-то пытается припарковать машину во второй ряд перед подъездом школы, кто-то остановил машину прямо посреди дороги и, парализуя движение, спокойно разговаривает со знакомыми, вот у него и до черта работы, чтобы установить хоть минимум порядка. Но где там, проблемы наседают на него со всех сторон, и в двадцать пять минут пятого начинается привычная, хорошо знакомая мне по тем временам, когда я приезжал забирать Клаудию, свистопляска. Хаос. Однако этот хаос — радостный, в нем нет ничего драматического, потому что дети, хотя еще и не вышли из школы, уже начали выпускать наружу вещество, позволяющее им выжить в мире взрослых, что-то вроде натурального антидепрессанта, способного расслабить родителей и вернуть их в детство. И родители становятся соучастниками хаоса, к которому причастны их дети: хаоса в их комнатах, до того, как они наведут там порядок, в их ранцах, когда они приходят из школы, в пеналах, в ящиках столов, в тетрадях; простого хаоса, спокойного в своей основе; дети охотно жили бы в этом хаосе все время, если бы им это позволили; они еще не способны глубоко осмыслить большую часть происходящего, но именно поэтому способны переживать все очень интенсивно. Именно так, сейчас я это понял, все и происходит во дворах начальных школ Западной Европы: родители на некоторое время теряют цивилизованность, сковывающую их поведение, и ведут себя сумбурно, как дети: кто-то рискует попасть под машину, кто-то — потерять собаку, кто-то поцарапать машину, пытаясь втиснуть ее в слишком узкое пространство, а муниципальный полицейский, который в силу служебных обязанностей должен призвать их к порядку, никак с ними не может справиться. Однако стоит только детям, непостижимым образом уже зараженным хаосом, — оборванные воротнички, развязанные на ботинках шнурки, описанные брюки, ободранные колени, флейта, забытая в кабинете музыки, — толкаясь и крича, выйти во двор, как родители тут же пугаются и быстренько возвращаются в подчиняющуюся порядку жизнь, из которой они пришли, и стоит только им переступить порог дома, как снова порядок вступает в свои права.

Как странно, но когда я приезжал за Клаудией в прошлые годы, я не отдавал себе отчет в том, что и я был частью этого абсурдного явления, все время куда-то спешил и старался одурачить полицейского, паркуя машину во втором ряду, и я останавливался посреди дороги перекинуться словечком со знакомыми. Мне казалось вполне нормальным, что в половине пятого здесь всегда начинался невообразимый кавардак.

Открываются двери школы, и изнутри доносятся знакомые трели звонка. Вахтерша Мария умоляет родителей не толкаться в дверях, полукругом выстроиться перед входом. Благодаря ее вмешательству этому сложному братскому стечению народа удается придать форму, отдаленно напоминающую эту геометрическую фигуру. Ясно одно, что хотя сегодня и особенный день, вахтерше Марии эту операцию приходится выполнять каждый божий день, потому что иначе вернувшиеся в детство родители всей кучей толпились бы в дверях. Мать Бенедетты отделяется от кружка мам и переходит дорогу, она идет ко мне, а я ни на шаг не сдвинулся с места, я по-прежнему стою, опершись о свою машину. Я сам исключил себя из соревнования за место в первом ряду. Мать Бенедетты красивая женщина, на вид ей лет около сорока, у нее загадочные с египетским разрезом глаза, волевой подбородок, белокурые волосы коротко подстрижены. На ней коротенькая, как у молоденьких девушек, майка, открывающая полоску плоского, подобранного вокруг пупка, животика. Чтобы так выглядеть, ей, должно быть, приходится много часов заниматься аэробикой. Однако кожа на ее лице сухая, почти увядшая; слишком уж часто она загорает под лампой, и все ради того, чтобы круглый год выглядеть загорелой. У нее ровные, белоснежные зубы, и вот сейчас они засверкали белизной для меня.

— Ну, как прошел день? — спрашивает она, как будто это вполне нормальный вопрос. Если бы она знала, что я целый день проторчал здесь у школы, было бы вполне уместно у меня об этом спросить, но она об этом не знает, и поэтому ее вопрос бессмыслен.

— Нормально.

— Если хочешь, вместе с Бенедеттой я заберу и Клаудию, а потом привезу к ужину?