Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2003

Будем справедливы — в обоснование взглядов Томашевского и Лотмана оппоненты вносят свою лепту: «На вероятность прямого цензурного вмешательства указывает <���…> отсутствие <���…> точек на месте пропуска в <���…> отдельном издании» 2-й главы. Ларионова и Фомичев кивают на цензурный устав, который предписывал, чтобы недозволенные места «не были заменяемы точками, могущими дать повод к неосновательным догадкам и превратным толкам» (стр. 153). Вряд ли Томашевский с Лотманом обрадовались бы такой поддержке: уж больно незатейливый довод изобрели их сторонники. В отдельном издании 2-й главы лакуны недвусмысленно обозначены — пусть не точками, так пробелами, величина которых зависит от числа отсутствующих строк (при этом поле для догадок остается не менее широким) [50] См.: Пушкин А. Евгений Онегин… М., 1826, гл. II, стр. 14, 37. . С 1826 года в поглавном «Онегине» таким способом оформлялись почти все купюры: и цензурные, и авторские; различать те и другие по внешнему виду додумались только мои оппоненты.

Помимо логических нелепостей статья Фомичева и Ларионовой заключает в себе неимоверное количество прямых фактических ошибок. Некоторые были перечислены, но список их гораздо длиннее. Так, соавторы ставят в заслугу Томашевскому, что он исходил «из всей совокупности источников текста, как печатных, так и рукописных, проанализированных и представленных им в отделе „Другие редакции и варианты“» (стр. 149). Но в том-то и беда, что десятки печатных вариантов Томашевский упустил из виду: не включенные в список разночтений, они лишают нас полной уверенности в том, что каждое текстологическое решение ученый принимал, исходя, как нас заверяют, «из всей совокупности источников».

По сведениям моих оппонентов, глагол примолвить в значении «сделав что-н., сказать, промолвить» «фиксируется у Пушкина лишь в форме деепричастия» (стр. 149, примеч. 14). В действительности личная форма глагола в этом значении встречается у Пушкина дважды: в черновике «Цыган» (примолвит) и в «Сценах из рыцарских времен» (примолвил); второе из этих словоупотреблений отражено в «Словаре языка Пушкина» [51] См.: Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 4. 1937, стр. 421, примеч. 5 в; 1948, т. 7, стр. 215; а также: «Словарь языка Пушкина». В 4-х томах, т. 3. М., 1959, стр. 750. .

Едва ли не любая попытка дать лингвистический комментарий оборачивается для Ларионовой и Фомичева конфузом: «<���…> в лексико-грамматическом отношении весьма сомнительное выражение „дышать критикой“ очевидно уступает употребительному галлицизму „дышать свободой / вольностью“ — „respirer l’air de la liberté“» (стр. 153). Мои оппоненты усугубляют оплошность Лотмана, вслед за ним неправомерно сопоставляя выражение дышать вольностью с французским respirer l’air de la libert й [52] См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980, стр. 144. . Дышать вольностью — и вправду галлицизм, но лишь потому, что глагол дышать здесь использован не в прямом значении, а в соответствии с переносным употреблением французского respirer: по-французски можно сказать respirer qch (то есть дышать чем-л.) в смысле «служить выражением чего-л.». (Написав Н. И. Гнедичу о Ю. А. Нелединском: «Нѣга древнихъ, эта милая небрежность дышетъ въ его стихахъ», — Батюшков подчеркнул слово дышетъ и сделал приписку: «Галлицизмъ! — Не показывай Шишкову» [53] «Русская старина», 1883, т. XXXVIII, кн. IV, стр. 115. .) Иными словами, дышать вольностью — точно такой же галлицизм, как и дышать критикой (что значит вовсе не «вдыхать критику», а «выдыхать ее», и в контексте французского словоупотребления звучит не менее естественно [54] Ср.: <���…> Его перо любовью дышетъ <���…> (4, XXXI, 3); <���…> и теплотой / Каминъ чуть дышетъ <���…> (4, XLVII, 4–5); <���…> Тамъ все Европой дышетъ, въетъ <���…> («Путешествие Онегина», [XI], 5) и т. п. ). Напротив, в составе выражения respirer l’air de la libert й «дышать воздухом свободы» глагол respirer употреблен в прямом значении, а идиоматичность этому обороту придает генитивная метафора «воздух свободы», которая в «Онегине» отсутствует.

Мои оппоненты систематически обнаруживают плохое знакомство с автографами. Согласно Ларионовой и Фомичеву, «нет никаких оснований считать, что окончание причастия (избранн ыя вместо грамматически верного избранн ые) в печати появилось в результате сознательной правки Пушкина. В данной конечной позиции начертание — я и — е в пушкинских рукописях настолько сходно, что ошибка набора вполне объяснима» (стр. 154, примеч. 40). Набор тут ни при чем; в авторском экземпляре поглавного издания рукою Пушкина четко написано: Что есть избранн ыя судьбами (№ 936, л. 75).

Фомичев и Ларионова уверяют, будто Н. И. Измайлов в 3-м томе академического собрания «включил в текст, печатаемый в основном корпусе <���…> последний <���…> появившийся в рукописи вариант („Тут звучно лопнул он — я взоры потупил“)», а среди разночтений «указал, что предшествующий вариант („Тут звучно пернул он — я взоры потупил“) остался в рукописи незачеркнутым» (стр. 155). Соавторы навязывают Измайлову свою ошибку. Прежде чем учить кого-то азам текстологии, следовало бы внимательнее прочесть пушкинский текст: последнего из названных вариантов вообще не существует.

Мои оппоненты безапелляционно утверждают, что 2-й стих строфы XIX в черновом и беловом автографах 1-й главы одинаково «читается: „Сатиры смел ый властелин“. Причем окончание слова „смел ый“ написано совершенно отчетливо и не оставляет ни малейшего повода для сомнений» (стр. 158). Это чистая дезинформация, но так как я могу быть заподозрен в предвзятости, предоставлю слово текстологу, который специально занимался источниками данной строки: «<���…> перед нами три неоспоримые факта: 1) в черновике окончание слова „смелый“ или „смелой“ неясно, но скорее всего „смелой“; 2) в каллиграфически написанной беловой отчетливо читается „смелый“; 3) в четырех прижизненных изданиях первой главы неизменно — „смелой“» [55] Берков П. Н. «Смелый властелин» или «смелая сатира»? (К текстологии строфы XVIII главы первой «Евгения Онегина»). — «Русская литература», 1962, № 1, стр. 62. .

Не владея приемами научной полемики, Ларионова и Фомичев пускают в ход обвинения этические. Но единственное мое преступление против нравственности, по сути, сводится к тому, что я подверг критике работу выдающегося текстолога: «Зачем торжествовать с детским тщеславием, найдя ошибку в великом труде своего предшественника?» (стр. 151). Не ошибку, а множество ошибок — но при чем тут торжество?! Оппоненты сгущают и утрируют мои замечания, раскаляя их до такого градуса, какого они отдаленно не имели, — и в то же время непомерно превозносят и канонизируют Томашевского, который (как всякий подлинный ученый) в этом нимало не нуждается: «<���…> Шапир набрасывается на <���…> одного из основателей современного пушкиноведения, по свидетельству всех современников, человека необычайного таланта, проницательности, научной добросовестности и принципиальности, филологический авторитет которого никогда никем не ставился под сомнение» (стр. 145).