Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2003

Ангел-хранитель
Мук моих зритель,
Ангел-хранитель,
Ты ведь устал.
Сколько смятенья,
Сколько сомненья,
Слез наводненье —
Ты их считал.
Бедный мой, белый,
Весь как в снегу,
Ты мне поможешь.
Тебе — не смогу.
Скоро расстанемся.
Бедный мой, что ж!
Ты среди смертных
За гробом пойдешь.
Луна и даоский мудрец
Во вдохновении пьяном
Танцует в выси Луна.
Пахнет она
Несвежим бельем и тимьяном.
Все же нежна.
В болотистом мелком пруду
Болеет она чесоткой,
Пахнет китайской водкой,
Мучима, будто в аду,
Смертью короткой.
Из грязи быстро идет
И вешается на ветке,
Над пропастью вздернутой ветке,
Как покаянья плод.
Пьяный мудрец:
Это была не Луна,
Это был перевод
Луны на грубый наш план,
Из водопада миров
Принес ее ураган.

Тебе, Творец, Тебе, Тебе,
Тебе, Земли вдовцу,
Тебе — огню или воде,
Птенцу или Отцу —
С кем говорю я в длинном сне,
Шепчу или кричу,
Не знаю, как другим, а мне
Сей мир не по плечу.
Тебе, с кем мы всегда вдвоем,
Разбившись и звеня,
Скажу — укрой своим крылом,
Укрой крылом меня.

И я когда бреду по граду,
в нем сею то, что сердцу ближе, —
горсть океана, чуть Дуная,
тоска и юность, клок Парижа.
Моя тоска течет в Фонтанку,
и та становится темней,
я вытекаю из Невы,
мою сестру зовут Ижора.
Вот гроб стеклянный на пути —
туманный, ломкий — в красной маске
высокомерный в нем студент.
А солнце в волнах пишет по-арабски.
Гора хрустальная возносится
над Петроградом, а под ним
пещеры, Синай отчаянья, Египет —
в них человек неопалим —
В огне льдяном Невы сгорает,
в своих страданиях нетленный,
меняя психогеографию
Ингерманландии, Вселенной.

Эй, облака, айда, братва, —
в Невы пустые рукава —
насыпьтесь ватными комками,
рассыпьтесь пышными грядами,
как зеркала над островами.
Голландию сюда тащил
зеленый кот и супостат
за краснокирпичные ляжки,
да не донес.
Она распалась по дороге,
скользнет едва, лежит у врат.
И Грецию сюда несли…
И всякий, всякий, кто здесь жил,
пространство изнутри давил,
растягивал,
и множество как бы матрешек
почти прозрачных
град вместил.

Землетрясенье поколений
мне замечать и видеть лень,
когда уносит пароходы
в каленье солнечное день.
И солнце ветром тож уносит,
но в воду сыплется, звеня.
Сквозь какие века
опьяняешь меня,
вся ломаясь, виляя, река.
С мармеладной слоистой густою волной,
с золотой сединой…
О русалка, аорта, Фонтанка!
Только больше аорта,
кормящая сердце водой,
и скотом своих волн в перебранке.

Как ниткой навощенною,
Игрушка с елкой связана,
Как смочены смолой они,
Как спутаны хвоей —
Так я к Тебе прикована,
Приклеена навек.
В глухую ночь последнюю
Тускнеет шарик елочный,
Закапанный свечой.
И в эту ночь так жалобно
Звенят игрушки смутные,
Зеленой тьмой окутаны,
А елка долу клонится,
И грех их разлучить.
На петельке игрушкиной
Висит обломок хвоистый
Куриной лапой, мертв.
На год игрушку в гроб кладут,
А елку — в серый снег.
Так с сердцем разлучается
И с Богом человек.

День волооких туч,
Набитых синим пухом,
Промчался, будто луч,
Ворча громами глухо.
Стремительные, синие,
К цветам припадая в полях, —
Как бархатные акулы
С большими глазами в боках.
Я, глядя в них с травы, была
Жемчужиной, на дне лежащей,
Из-под воздушного стекла
Сияньем жалобно кричащей.

Ходит чайка вверх по горю —
Ветер гонит — не кружа,
И, дошедши до границы,
Замирает — вся дрожа.
Ходит чайка вниз по горю,
До водоворота сердца, —
Там и тонет, превращая
Белый парус в белый мак.
Хоть и тонет, но всплывает
И бежит опять к границе,
Чтобы там, кружась и тая,
Взрезать воздух визгом птицы.

Когда с наклонной высоты
Скользит, мерцая, ночь,
Шепни, ужели видишь ты
Свою смешную дочь?
Она на ветер кинет все,
Что дарит ей судьба,
И волосы ее белы,
Она дика, груба.
Она и нищим подает,
И нищий ей подаст,
И в небе скошенном и злом
Все ищет кроткий взгляд.

Несмачный тихий разговор,
но приговор как будто в нем.
В подъезде ждут кого-то двое.
Взлет спички… бледные подглазья…
Шпики ль, убийцы — скажешь разве.
Что ж — поколенья молотьба —
У нас у всех дурна судьба.
Тут дворничиха из ворот
Ведро несет с густым гнильем,
Горят глаза пустым огнем,
Прошла и смыла молодцов,
Подрезала как бы жнивье,
Они под мышкой у нее.
Блаженная постигла участь
В горячей впадине, где, мучась,
Как две пиявки — волоски
Висят навек, от неги корчась.

Венецианская снежинка
Невзрачна, широка, легка.
Платочки носовые марьонеток
Зимы полощет тонкая рука,
Вода текучая глотает
Замерзшую — как рыба рыбу —
Тленна.
Зима в Венеции мгновенна,
Не смерть еще — замерзшая вода,
И солнце Адриатики восходит,
Поеживаясь в корке изо льда.
Но там, где солнце засыпает,
К утру растает.
А в сумерки — в окне, в глухой стене,
Вздымаясь над станками мерно,
Носки крутые балерин
Щекочут воздух влажный, нервный.
С венецианского вокзала
Все поезда уходят в воду,
И море плавно расступилось
Как бы у ног босых народа.
И, кутаясь в платок снеговый,
Из-под воды глядит, жива,
Льдяных колец сломав оковы,
Дожа сонная вдова.

Дождь Флоренцию лупит
Зимнюю, безутешную,
Но над ней возвышается купол —
Цвета счастья нездешнего.
Битый город дрожит внизу
Расколотым антрацитом.
Богами и Музой,
Как бабушка, нежно-забытый,
Но теплится в мокрой каменоломне
Фиалковое сиянье,
Под терракотой ребристой фиала —
Перевернутой чашею упованья.

Площадь, там, где Пантеона
Лиловеет круглый бок
Как гиганта мощный череп,
Как мигреневый висок.
Где мулаты разносили
Розы мокрые и сок —
Там на дельфинят лукавых
Я смотрела и ушла
В сумрак странный Пантеона,
Прямо вглубь его чела.
Неба тихое кипенье
В смутном солнце января —
Надо мною голубела
Пантеонова дыра,
Будто голый глаз циклопа,
Днем он синий, вечерами
Он туманится, ночами
Звезд толчет седой песок.
Уходила, и у входа
Нищий кутался в платок.
А слоненка Барберини
Полдень оседлал, жесток,
Будто гнал его трофеем
На потеху римских зим,
И в мгновенном просветленье
Назвала его благим —
Это равнодушье Рима
Ко всему, что не есть Рим.