Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 6, 2003

Ты молчишь так давно, что уже не больно:
медленная мучительная анестезия,
потеря ориентации, гипноз, нирвана,
какая разница — на обед или на ужин.
Одиночество ходит странными путями —
не только дикой голизной пустыни,
но стриженым изумрудным газоном тоже.
Сейчас оно приткнулось под нищей кроной дерева,
которое засуху переждать не в силах
и просит, чтоб любили его и жалели,
и заплакало бы — да не хватает влаги.
Интересно, куда ты уплываешь ночью?
Какие миры тебе соприродны?
На каком языке говоришь сам с собою?
Наверное, для лингвиста он совсем прозрачен —
в нем нет понятий жалеть и плакать,
а все глаголы — только мужского рода.
И если мы с тобой одной крови,
то я попрошу себе другую шкурку.
Так и спи, мой стеклянный, чешуехвостый,
даже во сне излучающий совершенство.
Не поднимай век, а то увидишь
прозрачную тоненькую лодыжку,
бисерную кожу, одышливое горло —
тварь, внимательно следящую из бездны
круглым золотым лягушачьим глазом.

Это текст, записанный на песке:
строчку слизывает волна, не дав ей достичь финала.
Стая нырков жирует невдалеке,
таская рыбку из бездны мало-помалу.
Испытываешь меня — ну что ж, пускай,
закаляй сталь, завязывай в узел, гни подковы.
На декорациях облезла краска (печаль? тоска?) —
в старых сыграли, теперь поиграем в новых.
Тяжелое солнце, хрипло дыша, ползет в зенит
и падает, насмерть разбившись о ртуть залива.
Ледяное эхо вертикально во мне звенит,
случайные чайки отражают его пугливо.
Водопад застывший, висящий на волоске
(при нуле по Цельсию), — такие дает уроки!
Под ногами хрустят ракушки — их тысячи на песке,
выброшенных, ненужных, переживших все сроки
(разбитые амфоры бессмысленной красоты
с нутром остывающего перламутра), хрупких,
как я, неодолимых, как ты,
и мертвенных, как последнее наше утро.

По пустым просторам гуляет вьюга —
октябрю не хватило накала, что ли?
А поскольку и нам не хватило юга,
мы с тобой на север идем, подруга,
где, мерцая, светится алым поле.
Красный глаз мертвеющего светила
озаряет цветом тягучей боли
лик земной, склоненный вполоборота.
Не винись, фортуна, — я все простила —
если воздуха родины не хватило,
мы его поищем в других широтах,
на просторах иной, ледяной Эллады,
в соляных склепах, оплывших фьордах,
где припай прошибают морские гады
с отпечатком ада на узких мордах.
Где резвится полярный Эол колючий —
ртутный блик ликует на дне провала,
однокрылое слово висит над кручей,
зацепившись плечом за сухие скалы;
стужа рвет покровы когтем железным,
мы не верим уже никаким ответам —
сделай вдох ледяной перед вечным летом —
лед горит и брызжет пурпурным светом,
темно-красной тушей сползая в бездну.
Ты же слышишь воловье гуденье крови,
моя летняя, вечная, золотая,
мерзлоту горящим крылом сметая,
на одной любви и на честном слове
в сияние северное влетая.

С северным ветром делить ледяную постель —
странные игры, но если означить цель —
приноровиться к узам грядущей стужи,
к мертвенной вечности — выбор не так уж плох.
Горлом стеклянным впивая морозный вдох,
помню о том, что когда-нибудь станет хуже.
Мы не южане — от северных матерей
нас принимал в подол акушер-Борей,
в слабые вены вплывая ртутью ползучей,
градусник в обморок падал ниже нуля,
жестью гремела торжественная земля,
грудь подставляя заступу — так, на случай…
Но жизнь уступчива — ее выжимают на край,
а она все пуще ветвится — кому-то рай
и в глухой воде под панцирем Антарктиды.
Я тоже выживу — в ледяном аду,
и, жидкий азот вдохнув, снова к тебе приду,
заморозив до времени слезы, шипы, обиды.

В нашем краю даже реки впадают в лед,
застывают в желе аорты подземных вод,
и, бинтуя стебли к зиме мешковиной грубой,
я не жду возвращенья полуденного огня,
но остаток нежности — вот что спасет меня
от лихой зимы, вечности тонкогубой.
Ну что тебе стоит — укрой меня, защити,
я побег предзимний — тревогу мою прости.
Обведу твою щеку движением осторожным
и, боясь ответа, скажу тебе не о том,
что болит внутри, — о том, как устроить дом
под сквозной дерюжкой, ветхим клочком рогожным.

Нарастает лед. Жизнь промерзает до дна.
В голове бардак — огненная страна,
вулканический выброс, горящий фосфор тоски.
Зима, зима — что ослабит твои тиски?
Огонь и лед — ничего себе перепад,
амплитуда крови, прямая дорога в ад.
Не рвись, золотая рыбка, не злись, вмерзай в стекло,
всех давно поймали, тебе одной повезло.
От них — перышки, чешуя, рыбий скелет,
а тебя найдут нетронутой через тысячу лет.

Пока я сидела в позе лотоса,
мой муж насладился жизнью тридцать три раза,
потерял подружку, нашел другую,
теперь впал в депрессию, уже надолго.

Пока я сидела в позе лотоса,
сын изучил два огромных талмуда —
древнегреческий и древнекитайский,
полюбил лесбиянку, послал ее к бесу —
теперь обнимается с бас-гитарой.

Пока я сидела в позе лотоса,
моя сестра сменила точку обзора —
в Лос-Анджелесе у нее престижная вилла,
две машины и новый друг ежедневно,
раньше звонила — теперь перестала.

Пока я сидела в позе лотоса,
три государства вышли войной друг на друга,
террористы в бассейн подложили бомбу,
на светской тусовке запахло кровью
и открылось новое кладбище в микрорайоне.

Пока я сидела в позе лотоса,
надо мной сместились знакомые звезды,
пролетел век, за ним еще — быстрее, быстрее,
одно мироздание кончилось — пошло другое.

Я открыла глаза — а на водной глади
миллионы лотосов колыхались,
и я теперь была самым младшим,
и жестокое солнце палило с неба.