Синтия Озик - Путтермессер и московская родственница

Путтермессер, любительница истории, объяснила:

— Якобы ритуальное убийство. Чистый средневековый бред. Еврея Менделя Бейлиса обвинили в том, что он убил христианского ребенка, чтобы забрать его кровь. Представь себе — это в наше время, в тысяча девятьсот тринадцатом году! Церковь даже не вмешалась. Вот она, твоя святая матушка Русь.

Лидия ответила своей всегдашней критической улыбкой, полузагадочной, полупрезрительной.

— Теперь такого не бывает.

— А нападение на Союз писателей? Оно было в этом году!

Путтермессер знала, что думает Лидия: прямо как мать.

Дождливым вечером в середине ноября они поехали на метро в Бронкс. Путтермессер записалась в агентстве на семь часов, чтобы племянница успела закончить у Блаушильдов. Лидия нервничала и выглядела недовольной.

— Платить надо? — спросила она.

— Нет. Это организация для помощи. Там есть служащие, но большинство — добровольцы.

— Как Варвара, работают задаром, глупые!

В тесном кабинетике, уставленном картотечными шкафами, Лидия сидела угрюмо и беззвучно щелкала пальцами с алыми ногтями. У женщины за письменным столом были манеры врача: ее цель — поставить диагноз, а затем выдать рекомендации. Она тоже, по ее словам, приехала из Советского Союза. Приехала пять лет назад, сын у нее старшеклассник; сейчас он в математической команде школы имени Стайвесанта [6] Научно-математическая школа в Манхэттене, одна из самых сильных в США. . Ее муж в прошлом инженер, работает продавцом в магазине одежды. Адаптация сначала шла трудно, но теперь они хорошо устроены. Они даже ходят в синагогу — в Киеве это было немыслимо.

Лидия смотрела в сторону; говорилось это для Путтермессер. Речь искушенного профессионала. Если не считать невесомого акцента, в женщине не было ничего от иностранки. Она даже выглядела стильно — по крайней мере, по нью-йоркски, если и не вполне по-манхэттенски — на ней был шарф, тщательно завязанный и задрапированный на груди и заколотый серебряной брошью в виде ягненка. Она достала несколько анкет с русским шрифтом и начала быстро по пунктам ее расспрашивать. Несмотря на заученную манеру кивать, ничего недоброго в ней не было. Путтермессер заметила, что племянница как завороженная смотрит на серебряную брошь; вид у нее был невнимательный, сонный. В ее недовольном ответном бурчании Путтермессер слышался налет цинизма, который она в последнее время стала замечать. Он слышался ей даже в непривычных слогах русской речи.

А потом московская племянница встала. Глаза ее метали молнии. Ее красивые зубы блестели. Русский рев вырвался из ее разинутого рта. Маленький кабинетик мигом превратился в Колизей, и в воздухе запахло кровью.

— Г-споди Б-же! Из-за чего ты там? — спросила Путтермессер; она терпела почти до самого дома.

В метро Лидия была недоступна. Она дергала брови. Рот ее вытянулся в тугую щель, как у Жени на карточке.

— Комиссарша! — сказала она.

На станции «Семьдесят седьмая улица» они поднялись по лестнице, провонявшей мочой, и чуть не споткнулись о бездомного, который спал на бетоне. Косой дождь поливал его неподвижное лицо и шею. У грязной ноги валялась бутылка в бумажном пакете. Лидия остановилась; лицо ее внезапно посветлело.

— Как у нас! — воскликнула она, и Путтермессер подумала, что больше всего ее племянница любит насмехаться.

Лидия кинулась на диван-кровать, скомкала бумаги, которые дала ей женщина в агентстве и швырнула на пол.

— Она хотела только помочь, — сказала Путтермессер.

— Правила. Сплошные правила.

— Наверное, они оправдываются. Она, кажется, вполне счастлива здесь.

— Ну и баба, — сказала Лидия. — Мои ребята в команде и то умнее.

Гостиная была теперь безраздельным владением Лидии. Путтермессер почти никогда туда не заходила. Это была свалка, дебри, джунгли: коробки, узлы, чемоданы и пластиковые сумки Лидии вываливали на пол свое содержимое. Диван всегда был разложен, и постель не убрана — ворох одеял и подушек. На телевизоре теснились банки из-под колы. На книжной полке лежали ногтечистки и пилка для ногтей. У плинтусов сутками томились чашки с недопитым кофе. Было ли это влиянием Блаушильдов? Хаос порождал хаос, 5–D лишаем сползала вниз, в Путтермессерову строгую, ученую 3‑С?

Но у Путтермессер была другая теория: виновата она сама. Она была слишком заботлива с молодой родственницей, слишком предупредительна, слишком с ней церемонилась к месту и не к месту. Нет-нет, ничего, не думай об этом. Оставь как есть, я уберу. Не беспокойся — правда — и так хорошо. Из таких строф состояла литания Путтермессер. Это были заклинания, это были «манеры», она обращалась с Лидией как с почетным гостем, она пала к ее ногам, потому что Лидия символизировала заживление страшного разрыва, и было правильно, что потоки нежности, родственного чувства заливают пустыню разлуки. Столько лет — и вдруг счастье, новая родственница.

В первую неделю Лидия угрюмо брала щетку — этого от нее ждут? своего рода платы за жилье? — и подметала после еды. «О, пожалуйста, не утруждайся», — всякий раз говорила Путтермессер. И Лидия перестала. Крышки от своих баночек с кремами она оставляла на краю ванны. Свои грязные тарелки — на кухонном столе. Мокрые полотенца — на буфете в гостиной. Путтермессер пришла к выводу, что Лидия, с презрением отвергая атеизм, во всех остальных отношениях была законченной советской аватарой: она не делала ничего, что от нее не требовали. Освободившись, она устремлялась к телевизору и его многообразным чарам: автомобилям, стиральным порошкам, зубным пастам, чизбургерам, круизам. К выставке, гораздо более богатой, чем в больших залах Москвы, и сверхъестественно яркой (зелень зеленей зеленого, красное краснее красного и т. д.), на фоне манящих лугов, холмов, коров, фонтанов, замков, чертовых колес. На телевизоре банки из-под колы множились. Китайский политес Путтермессер не встречал взаимности.

–   Что такого сказала женщина в агентстве, — спросила Путтермессер, — что ты так вспылила?

— Сказала, что надо отправить Ленина на помойку.

— Ленина? Г-споди, надеюсь, вы не обсуждали советскую историю?

— Значки я привезла, значки.

Лидия высыпала их: целый зеленый пакет жестяных изображений маленького мальчика. На пластиковом мешке была надпись: «Фотография».

— Ленин в детстве, понимаешь? Комсомольская награда для детей. Ерунда! Никому не нужна! Я купила сотню за копейки. — С сардоническим смехом: — Она говорит, не разрешается делать бизнес, важный закон о налоге. Комиссарша!

По утрам Лидия ела черный хлеб со сметаной — она сама их выбрала на соседней выставке — и пила крепкий чай с большим количеством сахара. Потом она исчезала. И всегда возвращалась вовремя, чтобы идти в 5–D убираться у Варвары. Она призналась, что Варвариных детей терпеть не может. Эгоисты, непослушные, избалованные, слишком много знают и все равно простонародье — так в свое время характеризовали Хрущева.