Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2003

Название книги, где Чоран наконец решается обнародовать свои отношения со временем, В. Никитин перевел как «Падение во время», Б. Дубин — как «Грехопадение времени». Думаю, более точно будет — «Грехопадение во время». Чоран совершает следующий акт: грехопадение из времени. Это сродни движению от сомнения к иллюзии, предлагаемому им для излечения цивилизации. Вместо движения усилием веры в глубину реальности — падение в бездну иллюзорности, а крутить бесконечный калейдоскоп иллюзий может и сомнение. В отличие от движения в глубину, в бездну падают без усилий.

В конце концов, именование «апатрид» становится метафизическим статусом лишь при грехопадении из времени: упавший во время — изгнанник и странник, и река времен, относящая его от родных мест, самым своим непрестанным движением вперед дает надежду на возвращение. Упавший из времени затерялся в складках майи, в полости небытия.

«По-моему, главный мой жизненный опыт — это опыт не столько несчастья, сколько времени. Я имею в виду чувство непричастности ко времени, ощущение, что оно — вне меня, что оно мне — чужое. В этом, собственно, и состоит мое „несчастье“, с этим нужно связывать слова „распад“ и „горечь“.

Всякое действие предполагает сопричастность времени. Человек что-то делает, поскольку существует во времени, поскольку он и есть время; но как быть, как поступать, если чувствуешь себя от времени отрезанным? Можно, конечно, размышлять над ним или тосковать по нему, но мы не в силах уничтожить время: оно само нас уничтожает, проходя мимо, а мимо — это значит за тысячу миль от нас».

Чоран знает, какой «тяжел камень» его на дно тянет: «„Я“ — вот в чем помеха. Устранить ее не удается. Я пригвожден к себе, и это непоправимо». Ему не избавиться ни от скептицизма, ни от скуки, ни от отчаяния. Он обречен на калейдоскоп повторений, в котором один фрагмент не дополняет, но отменяет другой. Что ж: «Книга чего-то стоит только в том случае, если сама себя перечеркивает». Но из бездны его сомнения выговаривается утверждение и исповедание, по силе и парадоксальности напоминающее знаменитый «символ веры» Достоевского и делающее излишним «пари Паскаля»: «Бог есть. Даже если его нет».

Впервые письма Н. А. Клюева к А. А. Блоку были полностью опубликованы К. М. Азадовским в четвертой книге 92-го, блоковского, тома «Литературного наследства». Новое их издание, вышедшее в качестве приложения к двенадцатитомному собранию сочинений Блока, включает в себя помимо значительно дополненной вступительной статьи Азадовского еще и два приложения: статью Клюева «С родного берега», написанную в форме письма к В. С. Миролюбову (отрывки из нее Блок приводил в статье «Стихия и культура»), а также переписку Клюева с В. Я. Брюсовым и его письма к И. М. Брюсовой (впервые опубликованы Азадовским в 1989 году в журнале «Русская литература»).

Предваряющая публикацию клюевских писем к Блоку вступительная статья озаглавлена Азадовским по-блоковски: «Стихия и культура». Однако ответить на вопрос, кто в эпистолярном диалоге двух поэтов олицетворял стихию, а кто культуру, не так легко, как может показаться на первый взгляд. Из двух собеседников Блок выглядит значительно непосредственнее и естественнее (письма Блока к Клюеву не сохранились, однако их содержание отчасти возможно восстановить по клюевским ответам), тогда как Клюев гораздо более умышлен и тонко эксплуатирует целый ряд «кодовых», по определению Азадовского, выражений, стремясь таким образом предопределить реакцию адресата.

Уже первая фраза первого клюевского письма — «Я, крестьянин Николай Клюев…» — представляет собой, несомненно, не просто констатацию факта, но и продуманную и рассчитанную на адресата автохарактеристику. Буквально в нескольких строчках Клюев с помощью расчетливо подобранной лексики и скрытых цитат кратко сообщает Блоку о своих политических симпатиях (настойчиво используя слово «товарищ»), об отвечающих чаяниям второго участника диалога эсхатологических настроениях (в тесной связке с социальными устремлениями — «Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: „Отныне нет смерти на земле, нужда не постучится в дверь…“») и т. д.

Начиная со второго письма Клюев, вдохновленный ответом Блока и присылкой блоковского сборника «Нечаянная радость» с авторским инскриптом, выстраивает тот образ и вырабатывает ту интонацию, которые, практически не изменяясь, пройдут через всю их переписку. В основе этой интонации — крайнее самоуничижение, сочетающееся с постоянными обвинениями и упреками собеседнику («уязвленно-вызывающая поза», по точной характеристике Азадовского).

Клюев оперирует оппозицией «мы» — «вы», что дает ему основание видеть в своей переписке с Блоком не просто общение двух поэтов, но и диалог надличностных сил («народа», «крестьянства», «простых людей», с одной стороны, и «дворянства», «господ», «интеллигенции» — с другой). Именно принадлежность к первой из них и испытываемые в связи с этим страдания («лютая нищета», «темный плен жизни») и дают Клюеву право на поучения и пророчества — даже когда он предъявляет собеседнику обвинения вполне личного плана (например, упрекая Блока в «физическом отвращении» по отношению к себе), он говорит не от своего лица, а от имени некой заведомо правой общности.

Важной деталью создаваемого Клюевым образа являются его постоянные ссылки на собственную «серость», «грубость», «необразованность». Черту между собой и своим адресатом Клюев проводит даже на лексическом уровне. Так, его письмо-комментарий к блоковской статье «О современном состоянии русского символизма» начинается с перечисления тех слов и имен, которые Клюев в ней якобы не понял: «теург», «Бедекер», «конкретизировать», «тезы и антитезы», «Беллини и Беато», «Синьорелли». При этом письма Клюева вполне литературны и насыщены разнообразными аллюзиями, прежде всего на поэзию Блока и религиозные тексты. Мотивировку такой эпистолярной манеры Клюев дает, не без подсказки Блока, в одном из первых же писем: «Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою „образованность“, чтобы быть сколько-нибудь понятным».

Но это все достаточно очевидно и естественно, интереснее другое. Блок, по всей видимости, не просто принимает такую трактовку своей переписки с олонецким поэтом, но и до некоторой степени подсказывает ее собеседнику. Он нуждается в Клюеве никак не меньше, чем начинающий стихотворец в авторитетном петербургском собрате. Судя по некоторым фразам из второго письма Клюева, Блок изначально занимает позицию «кающегося барина», отводя Клюеву функции своего рода «исповедника». Тот, в свою очередь, соглашается с отведенной ему ролью и уверенно играет ее в дальнейшем. Впрочем, впоследствии Клюев смягчает некоторые утверждения, высказанные им в ранних письмах: ср., например: «Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит…» (осень 1907) — и «Бедный человек, в частности крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с душой-тишиной…» (22 января 1910), а наиболее резкие суждения о поэзии Блока вкладываются им в уста неназванных третьих лиц: «В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов, для лежачих дам…» (22 января 1910).