Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2004

Москва, Долгоруковская, 17.

1917 июль 21.

Дорогая Наташа! Только что получил письмо, посланное тобою с Мих[аилом] Ан[атольевичем] [56]. Дать мне успокоиться и дать мне работать ты, по-видимому, не считаешь себя вправе. Бог тебе — судья! Ясно только, что из моих мечтаний ничего не вышло. Вопрос о «расхождении» пока оставлю, но так как продолжать жить в создавшемся аду я не могу, то попробую еще одно: отказаться от мечтаний и вернуться к прежнему. Я не предъявляю к тебе теперь никаких претензий, но сам буду вести себя, как я хочу и считаю нужным. Это — все.

На психологию твоего письма я отвечать не собираюсь, но одно место, касающееся не психологии, а существа дела, не могу оставить без разъяснений. Да, я писал, что я устал от «свободы», — именно так, в кавычках, и было это слово, потому что я хотел выразить ту мысль, что устал от ложно понимаемой свободы. Но это не значит, что я признал прелести автократизма с его капризами, немотивированными требованиями и с принципом: чего моя нога хочет! Мой отказ от «свободы» находится в тесной связи с моими «мечтаниями», которые ты так жестоко разбиваешь. Если только можно говорить о почве для мечтаний, то она состояла в моем предположении, что за 4 года общей жизни ты поняла, в каком направлении не нужно злоупотреблять моим отказом от своей воли и твоим своеволием. Мое предположение оказалось в корне ложным, можно сказать даже, оно извращает действительное положение вещей. Существенное, единственно для меня ценное содержание моей жизни составляют кроме тебя — моя работа и мои дети. И вот, сдержанная в своих капризах и своеволии, что касается всего остального, в этих трех пунктах ты делаешь все, чтобы, — пользуясь твоей терминологией, — «извести» меня: ты не уважаешь себя и, зная, как я люблю твою чистоту, словом и делом стараешься убедить меня, что теперь ты — «не та», что ты «изменилась к худшему»; ты мешаешь мне в моей работе, зная, как сильно я выбит из колеи и как мне трудно наладиться и в силу общих условий, и в силу несомненной неврастении; ты портишь мое отношение к детям, зная, как я мучаюсь оттого, что они — в руках женщины сумбурной и едва ли нормальной, и зная, как мне трудно противостоять ее влиянию на них [57].

Обо всем этом прошу тебя очень подумать, но отвечать на это не считай для себя обязательным. Пора прекратить эти ни к чему, кроме волнений, не ведущие разговоры и предоставить каждому свободу поведения — вплоть до расхождения, когда выяснится, что общая жизнь окончательно немыслима. — Люблю и целую тебя, твой Густав.

Енисейск, ул. Иофе, 12.

935 IX 15.

Моя золотая, замечательная Натуленька <���…> мысль, которая мне часто теперь приходит в голову и которую я тебе высказывал, — мысль о том, что кто бы мог сказать о той девочке, которую я узнал 25 лет тому назад, что из нее выйдет такая замечательная женщина и жена! Дома я сразу почувствовал к Марине [58]то чувство отъединения, которое предвидел частично: я сейчас могу думать только о тебе, — а она?.. Но мне было приятно, когда на мой вопрос, кому она сейчас напишет, она ответила, что тебе! Золотая моя, ты сегодня сказала одну вещь, правду которой я тогда воспринял только головой, а вот сейчас чувствую всем сердцем: сейчас я больше с тобою, чем когда ты была здесь!.. Я действительно чувствую, что живу тобою!..

<���…> Моя золотая, золотая, бесценная, любимая, и еще одно ты сказала правильно: мне немного осталось жить, так не лучше ли бросить все хлопоты и заботы и жить хотя бы в тундре, но быть с тобою, ведь быть с тобою вдвоем, забыв все на свете, было мечтою самой розовой моей любви к тебе! И все мои Шекспиры [59]останутся с нами и любовь детей!

Обнимаю, целую, тоскую, но живу тобою, — и от этого я крепче и сильнее!

Твой.

Томск, Колпашевский пер., 9, кв. 2.

936 IV 28.

Золотая моя, писем нет, а мое настроение к тебе что-то растет!.. Может быть, это отчасти объясняется тем, что приходится полностью таить его в себе, то есть даже в тех пределах не с кем поговорить, в которых я мог говорить с Маринашей. Другая причина — в том, что ты побывала здесь, но провела со мною слишком мало времени. А третья причина — совсем странная: если исключить утра, когда я себя по-прежнему чувствую отвратительно, в общем, мне несомненно лучше, — и опять-таки знаю, что это без тебя.

С Е[лизаветой] Н[иколаевной] [60]в целом идет все хорошо; во всяком случае, я не ожидал, что выйдет так легко, — «гостьи» в ней я не чувствую. Конечно, это — не та простота, которая была с Маринашей; нечего и говорить, что нет нежности, которую проявляла Маринаша, — ведь если бы ее стала проявлять Ел[изавета] Н[иколаевна], то это было бы скорее смешно, чем трогательно. Но, собственно говоря, нет и полной сердечности в наших отношениях, которая могла бы быть, если бы она относилась к тебе с меньшим холодком. С этой точки зрения у меня теперь вызывает сомнение приезд Натальи Ильиничны [61], относительно которого я уже склонялся было к положительному решению; я уверен, что никакой нетактичности она себе не позволит, но достаточно мне будет заметить какое бы то ни было непризнание тебя, и меня это будет расстраивать. А это «непризнание» я чувствую уже из того тона, в котором она принимает и выполняет мои дела и поручения: ей хочется во всем тебя «перекрыть», и она не понимает, не улавливает той простой вещи, что, если бы ей это и удалось, все равно твоя забота для меня ценнее, дороже, жизненно необходимее. <���…>

Ну, целую крепко, и до вечера (это пишу утром, 12 ч.).

А продолжаю ночью в 12. <���…>

Работа подвигается теперь гораздо скорее: и времени больше, и как-то больше вошел в язык Шиллера; к I/V не успею все (что у меня) сделать, но скоро после первого кончу; очень жалею, что не успел просмотреть всего, что ты увезла с собою, — попроси Н[аталию] И[льиничну] просмотреть повнимательнее, особенно места, так или иначе отмеченные; может быть, она достанет комментированное издание, тогда многое будет яснее; перечитывая, я заметил, что иногда пропускаю слова; кое-где можно облегчить синтаксис; хорошо бы, если бы она все это досмотрела. <���…>

Томск, Колпашевский пер., 9, кв. 2.

936 V 9.

Золотая моя Натуля, письма от тебя есть, и жить — веселей <���…>

Сегодня хорошая погода, и ходил с Ел[изаветой] Н[иколаевной] на Воскресенскую гору, но мне легче сидеть дома: очень на этих прогулках хочется тебя видеть около себя!

Гегель — пока не надоел — просто увлекает, иные фразы сперва разгадываешь, как шараду, а потом хочется передать так, чтобы понятно было. Сейчас идет самое трудное: «Введение», — потом пойдет все легче. Во «Введении», по моему изданию, 50 страничек: и кладу на это месяц. Останется 470 стр.; если считать тех же 2 стр., — что будет совсем нетрудно, — то потребуется 235 дней, т. е. 8 месяцев maximum; значит, этим темпом к февралю должен кончить, а срок — 1 апреля.