Клод Симон - Дороги Фландрии

нравилось ему то или нет, но даже признавая что он отказался от известного числа этих традиций (уступая быть может не столько любви сколько силе или если угодно осиленный любовью) существуют вещи о которых даже при полнейшем от них отречении отказе мы не в состоянии забыть как бы нам того ни хотелось и вещи эти по большей часть самые нелепые самые бессмысленные именно те которых не одолеешь ни разумом ни приказом, ну вроде того рефлекса повинуясь которому он обнажил саблю когда по нему в упор из-за изгороди дали автоматную очередь: с минуту я видел его с подъятой дланью потрясающего своим смехотворным бесполезным оружием жестом унаследованным от конных статуй доставшимся ему возможно от целого поколения рубак, свет падал ему в лицо и от этого темный силуэт его казался обесцвеченным словно и конь и он сам отлиты были целиком из одного куска из одного материала, из серого металла, солнце сверкнуло на обнаженном клинке потом всё вместе — человек конь и сабля — разом рухнуло набок точно упал оловянный солдатик у которого начали плавиться ноги и он стал клониться набок сперва медленно потом все быстрее и быстрее, пока по-прежнему крепко сжимая саблю в вытянутой руке не исчез совсем за остовом сгоревшего опрокинувшегося грузовика, непристойного точно скотина точно сука на сносях волочащая по земле свое брюхо, продырявленные шины медленно опадали распространяя запах жженой резины тошнотворный запах войны повисший в воздухе лучезарного весеннего дня, плававший или вернее застоявшийся запах вязкий и прозрачный но вроде бы уловимый для глаза как зацветшая вода где купались дома из красного кирпича изгороди фруктовые сады; ослепительный солнечный блик, словно вобрав втянув в себя в мгновение ока весь свет и славу, задержался на миг вернее сгустился на девственной стали… Только вот девственницей она давным-давно уже не была, но думаю не этого он от нее требовал не на это уповал в тот день когда решил жениться, с этой самой минуты конечно же великолепно понимая что его ждет, заранее принимая взвалив на себя переварив заранее если можно так выразиться эти Страсти, с той разницей что местом средоточием их алтарем был отнюдь не Лысый холм, но это сладостное и нежное и умопомрачительное и дремучее как чаща таинственное лоно… Нда: распятый, агонизирующий на алтаре в омуте в логове… Но в конечном-то счете разве и там тоже не было потаскухи, право можно подумать что потаскухи просто необходимы в такого рода историях, женщины в слезах ломающие пальцы и кающиеся потаскухи, можно также предположить что он никогда и не требовал от нее покаяния или хотя бы ждал надеялся что она к этому придет станет другой не такой какой была судя по ее репутации и следовательно не ждал от этой женитьбы чего — то иного а не того к чему их брак логически должен был привести, возможно даже предвидя или во всяком случае предусмотрев все вплоть до завершающего звена вернее итога, этого самоубийства которое война позволила ему совершить весьма элегантно то есть не мелодраматично в расчете на сенсацию не пошло как служанки бросающиеся на рельсы в метро или как банкиры забрызгивающие кровью стены своего кабинета до самого потолка но маскируясь под несчастный случай если только можно считать несчастным случаем гибель на войне, так сказать корректно и своевременно воспользовавшись представившейся оказией чтобы покончить с тем чему и начинаться — то незачем было четыре года назад…

Я угадал это, угадал что с некоторых пор в нем жило одно желание одна надежда дать себя убить и угадал это не только в ту минуту когда увидел его там застывшего наподобие изваяния на своем скакуне которого он остановил словно напоказ прямо посреди дороги даже не дав себе труда пусть хоть для вида притвориться что направляет его к яблоне, а болван младший лейтенантишка полагая что обязан поступать так же как он, без сомнения вообразив что это и есть высший шик пес plus ultra [1] В высшей степени, донельзя (лат.). элегантности и хорошего тона для кавалерийского офицера ни на минуту не заподозрил истинных причин подвигнувших капитана на подобный шаг другими словами не заподозрил того что здесь речь шла вовсе пе о чести и не о храбрости и уж никак не об элегантности но о проблеме чисто личного порядка которую решал он даже не с нею а с самим собой. Я мог бы объяснить это младшему лейтенанту, а Иглезиа мог бы объяснить ему все это еще лучше меня. Но к чему. Думаю младший лейтенант был убежден что совершает поступок воистину сенсационный да и зачем бы мы стали выводить его из заблуждения раз таким путем оп обретал в смерти некое удовлетворение и даже блаженство, поскольку умирал рядом с одним из де Рейшаков и точно такой же как тот смертью, так пускай себе верит в это пускай остается идиотом не задаваясь вопросом что же скрывалось за этим чуточку раздраженным чуточку нетерпеливым лицом когда делая уступку нам вернее уставу военно-полевой службы и диспозиции предписывавших на случай пулеметного обстрела войск с бреющего полета ждать пока самолеты удалятся и мы вылезем из окопов, он ждал слегка повернувшись в седле с некоторым нетерпением но сдерживая себя демонстрируя нам свое по-прежнему непроницаемое лицо не выражавшее ничего кроме простого ожидания когда же наконец мы снова сядем на лошадей а самолеты тем временем превращались в крохотные точки исчезали вдали на горизонте, потом едва мы успевали вскочить в седло он трогал лошадь еле заметно сжимая ей бока шенкелями, казалось будто лошадь сама возобновляла свой ход и само собой как всегда шагом не слишком торопливо но и не медленно но не лениво: просто-напросто шагом. Полагаю он не пустил бы ее рысью за все блага мира, пе пришпорил бы не посторонился бы перед пушечным ядром и тут кстати будет заметить что существуют такие выражения как это попадающие в самую точку: шагом значит, и это тоже должно было стать частью того плана на который он решился и осуществлять который начал еще четыре года назад, и который сейчас был близок к завершению то есть он старался довести его до конца невозмутимо, бесстрастно (так же как, по словам Иглезиа, он вел себя всегда делая вид будто ничего пе замечает, никогда ие выказывая пи малейшего чувства ревности или гнева) продвигаясь по этой дороге которая была настоящей западней, другими словами где подстерегала его пе просто война по хладнокровное убийство, разбойничье гнездо где вы и охнуть пе успеете как вас прикончат, где за изгородью или кустарником спокойненько точно в ярмарочном тире засели молодчики не спеша целящиеся в вас, словом подлинная бойня и одно время я даже задавался вопросом не рассчитывал ли оп что Иглезиа тоже оставит здесь свою шкуру, ие желал ли он сводя счеты с самим собой утолить также жажду долгожданной мести, но взвесив все хорошенько я эту мысль отбросил я думаю в тот самый миг все стало ему безразлично если даже допустить что он и был когда-нибудь зол на Иглезиа ведь в конце-то концов он оставил его у себя на службе думаю в ту минуту оп столько же вернее столь же мало беспокоился о нем как и обо мне или об этом болване младшем лейтенанте, наверняка не чувствуя себя больше связаппым долгом пе только в отношении личио нас но и в отношении собственной своей роли своих функций командира, полагая вероятно что все что он может теперь сделать или не сделать в этом плане пе имеет уже ни малейшей важности в том положении до которого мы дошли: следовательно он избавился освободился так сказать отстранился от своих воинских обязанностей с той самой минуты когда численный состав его эскадрона свелся к нам четвертым (тогда как его эскадрон в свою очередь в конечном счете был почти все что осталось от целого полка не считая может быть нескольких затерявшихся где-то на равнине спешившихся кавалеристов) что однако не мешало ему по-прежнему прямо и твердо держаться в седле столь же прямо и твердо как если бы он дефилировал на параде Четырнадцатого июля а пе в самый разгар отступления вернее разгрома вернее катастрофы среди этого всеобщего распада словно не одна лишь армия но и весь мир целиком и не только в его осязаемой реальности но даже в самом представлении какое способен составить о нем разум (хотя возможно это тоже было следствием недосыпания, того обстоятельства что в течение десяти дней мы практически не спали, только дремали в седле) весь мир распадался сбрасывал ШКУРУ разваливался на куски уносился течением обращался в прах, два или три раза кто-то крикнул ему чтобы он остановился (не знаю точно сколько раз крикнули и кто кричал: верно, раненые, или солдаты прятавшиеся по домам или во рву, или может кто-то из гражданского населения из тех кто с непостижимым упорством брел неизвестно куда волоча лопнувший чемодан или толкая перед собой детскую коляску с наваленными на нее бесформенными тюками (даже не тюками: а просто какими-то вещами, возможно и бесполезными: конечно единственно для того чтобы не уходить с пустыми руками, чтобы сохранить ощущение иллюзию будто что-то уносишь с собой, чем-то владеешь лишь бы цепляться хоть за это — за распоротую подушку за зонтик или цветную фотографию дедушки с бабушкой — за это шаткое понятие ценности, сокровища) как будто одно только и было важно шагать, все равно в каком направлении: но я и в самом деле никого из них не видел, единственное что я мог видеть, еще способен был опознать, словно некую мишень, ориентир, это худую костлявую твердую и очень прямую спину над седлом, и саржевый мундир чуть сильнее блестевший на симметричных выпуклостях лопаток, и уже давным-давно я перестал интересоваться — не мог больше интересоваться — тем что происходило на обочине дороги); так вот, какие-то нереальные хнычущие голоса что-то кричавшие (предупреждение, предостережение) доходили до меня сквозь слепящий непроницаемый свет этого весеннего дня (словно бы и самый свет был грязным, словно бы в незримом воздухе плавали во взвешенном состоянии, как в нечистой мутной воде, эти пыльные и смердящие отходы войны), и он (всякий раз когда он поворачивал голову мне было видно как под каской возникал тут же исчезавший профиль краешек лица, сухой и жесткий рисунок лба, изгиб брови, и под ней глазная впадина а дальше твердая сухая непреклонная линия прямо идущая от скулы к подбородку) он глядел на них, его ничего не выражавший безучастный взгляд на секунду задержался (но явно не видя) на ком-то (может быть не на ком-то определенном, а лишь там, на той точке откуда долетал этот голос) кто его окликнул, и не было даже в этом взгляде сурового и негодующего осуждение, даже не нахмурились брови — просто отсутствие всякого выражения, интереса — самое большее может быть удивление: некоторая озадаченность, нетерпение, как если бы кто-то неожиданно подошел к нему в гостиной не будучи представлен или же прервал его на полуслове каким-нибудь неуместным замечанием (ну скажем обратил бы его внимание на то что с сигары которую он курит вот-вот осыплется пепел или что кофе который он собирается пить почти совсем остыл) и он возможно старается, принуждает себя, проявляет готовность быть терпеливым любезным дабы понять причину или пользу этого замечания или надеется что оно вдруг будет каким-то образом связано с тем о чем оп говорил, потом отказавшись от попытки что-либо попять примиряется с этим без малейшего недоумения и досады несомненно думая что это неизбежно что всегда и везде при любых обстоятельствах — будь то в гостиной или на войне — встречаются тупые невоспитанные люди, и подумав так — то есть напомнив себе об этом — начисто забывает о том кто его перебил, вычеркивая его из своих мыслей переставая видеть прежде даже чем отведет взгляд, переставая и в самом деле смотреть туда где ничего не было, и вскинув голову возобновляет с этим младшим лейтенаптишкой неторопливую беседу какую ведут обычно два всадника едущие рядом (будь то в манеже или на ипподроме) и где речь конечно идет о лошадях, о товарищах по выпуску, об охоте или о скачках. И я как бы снова переношусь туда, вижу все это: тенистую зелень и женщин в платьях из набивного шелка, которые стоят или сидят в железных садовых креслах, и мужчин в светлых бриджах и сапогах которые, слегка склоняясь над дамами, разговаривают, похлопывая стеком по сапогам, яркие пятна (красно-бурые, сиреневые, розовые, желтые) лошадиных попон, женских платьев и рыжей кожи сапог выступающие на пышной зелени листвы, и ту особую разновидность женщин к которой не просто принадлежат но которую составляют исключив всех прочих дочери полковников или дворянских фамилий: чуточку бесцветные, невыразительные и хрупкие, с длинными и нежными обнаженными руками в коротких белых митенках как у пансионерок и в платьях тоже как у пансионерок, долгое время (даже после замужества, даже после рождения второго или третьего ребенка) сохраняющие этот девический вид (до тех пор пока — годам этак к тридцати пяти — не произойдет в них резкая перемена и в облике их появится что-то мужеподобное, лошадиное (нет, отнюдь не кобылье: а именно лошадиное) теперь они курят и беседуют об охоте или скачках как мужчины), и снова слышу легкое жужжание голосов повисшее в воздухе под тяжелой листвой каштанов, голосов (женских или мужских) которые умеют всегда сохранять благопристойность, оставаясь ровными и совершенно ничего пе выражающими употребляют ли они самые грубые даже солдатские выражения, обсуждают ли случки (животных или людей), денежные вопросы или конфирмацию они неизменно звучат все с той же неуместной галантностью и любезной непринужденностью, и жужжание этих голосов сливается с непрекращающимся глухим скрипом сапог и перестуком высоких каблучков по гравию, застаиваясь в воздухе, переливаясь всеми цветами радуги, и я опять вижу неосязаемое облачко золотистой пыльцы повисшее среди зелени этого мирного вечера напоенного ароматом цветов, навоза, духов, и его…

Читать дальше